98 / 184
98
Михаил Шолохов «Судьба человека»
Замолчали они, а меня озноб колотит от такой подлючности. «Нет, ду-
маю, — не дам я тебе, сучьему сыну, выдать своего командира! Ты у меня
из этой церкви не выйдешь, а вытянут тебя, как падлу, за ноги!» Чуть-чуть
рассвело — вижу: рядом со мной лежит на спине мордатый парень, руки за
голову закинул, а около него сидит в одной исподней рубашке, колени обнял,
худенький такой, курносенький парнишка, и очень собою бледный. «Ну, —
думаю, — не справится этот парнишка с таким толстым мерином. Придётся
мне его кончать».
Тронул я его рукою, спрашиваю шепотом: «Ты — взводный?» Он ничего
не ответил, только головою кивнул. «Этот хочет тебя выдать?»—показываю
я на лежачего парня. Он обратно головою кивнул. «Ну, — говорю, — держи
ему ноги, чтобы не брыкался! Да поживей!» — а сам упал на этого парня, и
замерли мои пальцы у него на глотке. Он и крикнуть не успел. Подержал его
под собой минут несколько, приподнялся. Готов предатель, и язык набоку!
До того мне стало нехорошо после этого, и страшно захотелось руки
помыть, будто я не человека, а какого-то гада ползучего душил… Первый
раз в жизни убил, и то своего… Да какой же он свой? Он же худее чужого,
предатель. Встал и говорю взводному: «Пойдём отсюда, товарищ, церковь
велика».
Как и говорил этот Крыжнев, утром всех нас выстроили возле церкви, оце-
пили автоматчиками, и трое эсэсовских офицеров начали отбирать вредных
им людей. Спросили, кто коммунисты, командиры, комиссары, но таковых
не оказалось. Не оказалось и сволочи, какая могла бы выдать, потому что и
коммунистов среди нас было чуть не половина, и командиры были, и, само
собою, и комиссары были. Только четырех и взяли из двухсот с лишним
человек. Одного еврея и трех русских рядовых. Русские попали в беду по-
тому, что все трое были чернявые и с кучерявинкой в волосах. Вот подходят
к такому, спрашивают: «Юде?» Он говорит, что русский, но его и слушать
не хотят. «Выходи» — и всё.
Расстреляли этих бедолаг, а нас погнали дальше. Взводный, с каким мы
предателя придушили, до самой Познани возле меня держался и в первый
день нет-нет да и пожмёт мне руку. В Познани нас разлучили по одной такой
причине.
Видишь, какое дело, браток, ещё с первого дня задумал я уходить к сво-
им. Но уходить хотел наверняка. До самой Познани, где разместили нас в
настоящем лагере, ни разу не предоставился мне подходящий случай. А в
Познанском лагере вроде такой случай нашёлся: в конце мая послали нас в
лесок возле лагеря рыть могилы для наших же умерших военнопленных,
много тогда нашего брата мёрло от дизентерии; рою я познанскую глину, а
сам посматриваю кругом и вот приметил, что двое наших охранников сели
закусывать, а третий придремал на солнышке. Бросил я лопату и тихо пошёл
за куст… А потом — бегом, держу прямо на восход солнца…
Видать, не скоро они спохватились, мои охранники. А вот откуда у меня,
у такого тощалого, силы взялись, чтобы пройти за сутки почти сорок кило-
метров, — сам не знаю. Только ничего у меня не вышло из моего мечтания: