97 / 184
97
ДОН_новый 15/1-2
гимнастерку и нижнюю рубашку». Я снял всё это с себя, он и начал руку в
плече прощупывать своими тонкими пальцами, да так, что я света не взвидел.
Скриплю зубами и говорю ему: «Ты, видно, ветеринар, а не людской доктор.
Что же ты по больному месту давишь так, бессердечный ты человек?» А он
всё щупает и злобно так отвечает: «Твое дело помалкивать! Тоже мне, раз-
говорчики затеял. Держись, сейчас ещё больнее будет». Да с тем как дернёт
мою руку, аж красные искры у меня из глаз посыпались.
Опомнился я и спрашиваю: «Ты что же делаешь, фашист несчастный?
У меня рука вдребезги разбитая, а ты её так рванул». Слышу, он засмеялся
потихоньку и говорит: «Думал, что ты меня ударишь с правой, но ты, оказы-
вается, смирный парень. А рука у тебя не разбита, а выбита была, вот я её на
место и поставил. Ну, как теперь, полегче тебе?» И в самом деле, чувствую
по себе, что боль куда-то уходит. Поблагодарил я его душевно, и он дальше
пошёл в темноте, потихоньку спрашивает: «Раненые есть?» Вот что значит
настоящий доктор! Он и в плену и в потёмках свое великое дело делал.
Беспокойная это была ночь. До ветру не пускали, об этом старший конвоя
предупредил, ещё когда попарно загоняли нас в церковь. И, как на грех, при-
спичило одному богомольному из наших выйти по нужде. Крепился-крепился
он, а потом заплакал. «Не могу, — говорит, — осквернять святой храм! Я же
верующий, я христианин! Что мне делать, братцы?» А наши, знаешь, какой
народ? Одни смеются, другие ругаются, третьи всякие шуточные советы ему
дают. Развеселил он всех нас, а кончилась эта канитель очень даже плохо: на-
чал он стучать в дверь и просить, чтобы его выпустили. Ну, и допросился: дал
фашист через дверь, во всю её ширину, длинную очередь, и богомольца этого
убил, и ещё трёх человек, а одного тяжело ранил, к утру он скончался.
Убитых сложили мы в одно место, присели все, притихли и призадумались:
начало-то не очень весёлое… А немного погодя заговорили вполголоса, за-
шептались: кто откуда, какой области, как в плен попал; в темноте товарищи
из одного взвода или знакомцы из одной роты порастерялись, начали один
одного потихоньку окликать. И слышу я рядом с собой такой тихий разговор.
Один говорит: «Если завтра, перед тем как гнать нас дальше, нас выстроят
и будут выкликать комиссаров, коммунистов и евреев, то ты, взводный, не
прячься! Из этого дела у тебя ничего не выйдет. Ты думаешь, если гимнастерку
снял, так за рядового сойдёшь? Не выйдет! Я за тебя отвечать не намерен.
Я первый укажу на тебя! Я же знаю, что ты коммунист и меня агитировал
вступать в партию, вот и отвечай за свои дела». Это говорит ближний ко мне,
какой рядом со мной сидит, слева, а с другой стороны от него чей-то молодой
голос отвечает: «Я всегда подозревал, что ты, Крыжнев, нехороший человек.
Особенно, когда ты отказался вступать в партию, ссылаясь на свою негра-
мотность. Но никогда я не думал, что ты сможешь стать предателем. Ведь
ты же окончил семилетку?» Тот лениво так отвечает своему взводному: «Ну,
окончил, и что из этого?» Долго они молчали, потом, по голосу, взводный
тихо так говорит: «Не выдавай меня, товарищ Крыжнев». А тот засмеялся
тихонько. «Товарищи, — говорит, — остались за линией фронта, а я тебе не
товарищ, и ты меня не проси, всё равно укажу на тебя. Своя рубашка к телу
ближе».