94 / 184
94
Михаил Шолохов «Судьба человека»
клонится, будто хочет шагнуть против сильного ветра…Такой она и в памяти
мне на всю жизнь осталась: руки, прижатые к груди, белые губы и широко
раскрытые глаза, полные слёз…По большей части такой я её и во сне всегда
вижу… Зачем я её тогда оттолкнул? Сердце до сих пор, как вспомню, будто
тупым ножом режут…
Формировали нас под Белой Церковью, на Украине. Дали мне ЗИС-5. На
нём и поехал на фронт. Ну, про войну тебе нечего рассказывать, сам видал и
знаешь, как оно было поначалу. От своих письма получал часто, а сам кры-
латки посылал редко. Бывало, напишешь, что, мол, всё в порядке, помаленьку
воюем, и хотя сейчас отступаем, но скоро соберёмся с силами и тогда дадим
фрицам прикурить. А что ещё можно было писать? Тошное время было, не
до писаний было. Да и признаться, и сам я не охотник был на жалобных
струнах играть и терпеть не мог этаких слюнявых, какие каждый день, к делу
и не к делу, жёнам и милахам писали, сопли по бумаге размазывали. Трудно,
дескать, ему, тяжело, того и гляди убьют. И вот он, сука в штанах, жалуется,
сочувствия ищет, слюнявится, а того не хочет понять, что этим разнесчастным
бабёнкам и детишкам не слаже нашего в тылу приходилось. Вся держава на
них опёрлась! Какие же это плечи нашим женщинам и детишкам надо было
иметь, чтобы под такой тяжестью не согнуться? А вот не согнулись, выстояли!
А такой хлюст, мокрая душонка, напишет жалостное письмо — и трудящую
женщину, как рюхой под ноги. Она после этого письма, горемыка, и руки
опустит, и работа ей не в работу. Нет! На то ты и мужчина, на то ты и солдат,
чтобы всё вытерпеть, всё снести, если к этому нужда позвала. А если в тебе
бабьей закваски больше, чем мужской, то надевай юбку со сборками, чтобы
свой тощий зад прикрыть попышнее, чтобы хоть сзади на бабу был похож,
и ступай свеклу полоть или коров доить, а на фронте ты такой не нужен, там
и без тебя вони много!
Только не пришлось мне и года повоевать… Два раза за это время был
ранен, но оба раза по лёгости: один раз — в мякоть руки, другой — в ногу;
первый раз — пулей с самолета, другой — осколком снаряда. Дырявил не-
мец мою машину и сверху и с боков, но мне, браток, везло на первых порах.
Везло-везло, да и довезло до самой ручки…Попал я в плен под Лозовеньками
в мае сорок второго года при таком неловком случае: немец тогда здорово
наступал, и оказалась одна наша стодвадцатидвухмиллиметровая гаубичная
батарея почти без снарядов; нагрузили мою машину снарядами по самую
завязку, и сам я на погрузке работал так, что гимнастерка к лопаткам прики-
пала. Надо было сильно спешить потому, что бой приближался к нам: слева
чьи-то танки гремят, справа стрельба идёт, впереди стрельба, и уже начало
попахивать жареным…
Командир нашей автороты спрашивает: «Проскочишь, Соколов?» А тут
и спрашивать нечего было. Там товарищи мои, может, погибают, а я тут чу-
хаться буду? «Какой разговор! — отвечаю ему. — Я должен проскочить, и
баста!» «Ну, — говорит, — дуй! Жми на всю железку!»
Я и подул. В жизни так не ездил, как на этот раз! Знал, что не картошку
везу, что с этим грузом осторожность в езде нужна, но какая же тут может
быть осторожность, когда там ребята с пустыми руками воюют, когда дорога