95 / 184
95
ДОН_новый 15/1-2
вся насквозь артогнем простреливается. Пробежал километров шесть, скоро
мне уже на просёлок сворачивать, чтобы пробраться к балке, где батарея
стояла, а тут гляжу — мать честная — пехотка наша и справа и слева от
грейдера по чистому полю сыплет, и уже мины рвутся по их порядкам. Что
мне делать? Не поворачивать же назад? Давлю вовсю! И до батареи остался
какой-нибудь километр, уже свернул я на просёлок, а добраться до своих
мне, браток, не пришлось… Видно, из дальнобойного тяжёлый положил он
мне возле машины. Не слыхал я ни разрыва, ничего, только в голове будто
что-то лопнуло, и больше ничего не помню. Как остался я живой тогда —
не понимаю, и сколько времени пролежал метрах в восьми от кювета — не
соображу. Очнулся, а встать на ноги не могу: голова у меня дёргается, всего
трясёт, будто в лихорадке, в глазах темень, в левом плече что-то скрипит и
похрустывает, и боль во всём теле такая, как, скажи, меня двое суток под-
ряд били чем попадя. Долго я по земле на животе елозил, но кое-как встал.
Однако опять же ничего не пойму, где я и что со мной стряслось. Память-то
мне начисто отшибло. А обратно лечь боюсь. Боюсь, что ляжу и больше не
встану, помру. Стою и качаюсь из стороны в сторону, как тополь в бурю.
Когда пришёл в себя, опомнился и огляделся как следует, — сердце будто
кто-то плоскогубцами сжал: кругом снаряды валяются, какие я вёз, неподалеку
моя машина, вся в клочья побитая, лежит вверх колёсами, а бой-то, бой-то
уже сзади меня идёт… Это как?
Нечего греха таить, вот тут-то у меня ноги сами собою подкосились, и я
упал как срезанный, потому что понял, что я — в плену у фашистов. Вот как
оно на войне бывает…
Ох, браток, нелёгкое это дело понять, что ты не по своей воле в плену.
Кто этого на своей шкуре не испытал, тому не сразу в душу въедешь, чтобы
до него по-человечески дошло, что означает эта штука.
Ну, вот, стало быть, лежу я и слышу: танки гремят. Четыре немецких
средних танка на полном газу прошли мимо меня туда, откуда я со снарядами
выехал…Каково это было переживать? Потом тягачи с пушками потянулись,
полевая кухня проехала, потом пехота пошла, не густо, так, не больше одной
битой роты. Погляжу, погляжу на них краем глаза и опять прижмусь щекой к
земле, глаза закрою: тошно мне на них глядеть, и на сердце тошно…
Думал, все прошли, приподнял голову, а их шесть автоматчиков—вот они,
шагают метрах в ста от меня. Гляжу, сворачивают с дороги и прямо ко мне.
Идут молчаком. «Вот, — думаю, — и смерть моя на подходе». Я сел, неохо-
та лёжа помирать, потом встал. Один из них, не доходя шагов нескольких,
плечом дернул, автомат снял. И вот как потешно человек устроен: никакой
паники, ни сердечной робости в эту минуту у меня не было. Только гляжу на
него и думаю: «Сейчас даст он по мне короткую очередь, а куда будет бить?
В голову или поперёк груди?» Как будто мне это не один черт, какое место
он в моём теле прострочит.
Молодой парень, собою ладный такой, чернявый, а губы тонкие, в нит-
ку, и глаза с прищуром. «Этот убьёт и не задумается», — соображаю про
себя. Так оно и есть: вскинул автомат — я ему прямо в глаза гляжу, молчу, а