96 / 184
96
Михаил Шолохов «Судьба человека
»
другой, ефрейтор, что ли, постарше его возрастом, можно сказать пожилой,
что-то крикнул, отодвинул его в сторону, подошёл ко мне, лопочет по-своему
и правую руку мою в локте сгибает, мускул, значит, щупает. Попробовал и
говорит: «О-о-о!» — и показывает на дорогу, на заход солнца. Топай, мол,
рабочая скотинка, трудиться на наш райх. Хозяином оказался, сукин сын!
Но чернявый присмотрелся на мои сапоги, а они у меня с виду были до-
брые, показывает рукой: «Сымай». Сел я на землю, снял сапоги, подаю ему.
Он их из рук у меня прямо-таки выхватил. Размотал я портянки, протягиваю
ему, а сам гляжу на него снизу вверх. Но он заорал, заругался по-своему и
опять за автомат хватается. Остальные ржут. С тем по-мирному и отошли.
Только этот чернявый, пока дошёл до дороги, раза три оглянулся на меня,
глазами сверкает, как волчонок, злится, а, чего? Будто я с него сапоги снял,
а не он с меня.
Что ж, браток, деваться мне было некуда. Вышел я на дорогу, выругался
страшным кучерявым, воронежским матом и зашагал на запад, в плен!.. А
ходок тогда из меня был никудышный, в час по километру, не больше. Ты
хочешь вперёд шагнуть, а тебя из стороны в сторону качает, возит по дороге,
как пьяного. Прошёл немного, и догоняет меня колонна наших пленных, из
той же дивизии, в какой я был. Гонят их человек десять немецких автомат-
чиков. Тот, какой впереди колонны шёл, поравнялся со мною и, не говоря
худого слова, наотмашь хлыстнул меня ручкой автомата по голове. Упади
я, — и он пришил бы меня к земле очередью, но наши подхватили меня на
лету, затолкали в средину и с полчаса вели под руки. А когда я очухался,
один из них шепчет: «Боже тебя упаси падать! Иди из последних сил, а не
то убьют». И я из последних сил, но пошёл.
Как только солнце село, немцы усилили конвой, на грузовой подкинули
ещё человек двадцать автоматчиков, погнали нас ускоренным маршем. Силь-
но раненные наши не могли поспевать за остальными, и их пристреливали
прямо на дороге. Двое попытались бежать, а того не учли, что в лунную ночь
тебя в чистом поле черт-те насколько видно, ну, конечно, и этих постреляли.
В полночь пришли мы в какое-то полусожженное село. Ночевать загнали
нас в церковь с разбитым куполом. На каменном полу — ни клочка соломы,
а все мы без шинелей, в одних гимнастерках и штанах, так что постелить и
разу нечего. Кое на ком даже и гимнастерок не было, одни бязевые исподние
рубашки. В большинстве это были младшие командиры. Гимнастерки они
посымали, чтобы их от рядовых нельзя было отличить. И еще артиллерийская
прислуга была без гимнастерок. Как работали возле орудий растелешённые,
так и в плен попали.
Ночью полил такой сильный дождь, что все мы промокли насквозь. Тут
купол снесло тяжёлым снарядом или бомбой с самолёта, а тут крыша вся
начисто побитая осколками, сухого места даже в алтаре не найдёшь. Так всю
ночь и прослонялись мы в этой церкви, как овцы в тёмном катухе. Среди ночи
слышу, кто-то трогает меня за руку, спрашивает: «Товарищ, ты не ранен?»
Отвечаю ему: «А тебе что надо, браток?» Он и говорит: «Я—военврач, может
быть, могу тебе чем-нибудь помочь?» Я пожаловался ему, что у меня левое
плечо скрипит и пухнет и ужасно как болит. Он твёрдо так говорит: «Сымай