104 / 184
104
Михаил Шолохов «Судьба человека»
я будто не понимаю, подкинул газку и пошёл на все восемьдесят. Пока они
опомнились и начали бить из пулемётов по машине, а я уже на ничьей земле
между воронками петляю не хуже зайца.
Тут немцы сзади бьют, а тут свои очертели, из автоматов мне навстречу
строчат. В четырех местах ветровое стекло пробили, радиатор пропороли пу-
лями…Но вот уже лесок над озером, наши бегут к машине, а я вскочил в этот
лесок, дверцу открыл, упал на землю и целую её, и дышать мне нечем…
Молодой парнишка, на гимнастерке у него защитные погоны, каких я ещё
в глаза не видал, первым подбегает ко мне, зубы скалит: «Ага, чёртов фриц,
заблудился?» Рванул я с себя немецкий мундир, пилотку под ноги кинул и
говорю ему: «Милый ты мой губошлеп! Сынок дорогой! Какой же я тебе
фриц, когда я природный воронежец? В плену я был, понятно? А сейчас от-
вяжите этого борова, какой в машине сидит, возьмите его портфель и ведите
меня к вашему командиру». Сдал я им пистолет и пошёл из рук в руки, а к
вечеру очутился уже у полковника — командира дивизии. К этому времени
меня и накормили, и в баню сводили, и допросили, и обмундирование вы-
дали, так что явился я в блиндаж к полковнику, как и полагается, душой и
телом чистый, и в полной форме. Полковник встал из-за стола, пошёл мне
навстречу. При всех офицерах обнял и говорит: «Спасибо тебе, солдат, за
дорогой гостинец, какой привёз от немцев. Твой майор с его портфелем нам
дороже двадцати «языков». Буду ходатайствовать перед командованием о
представлении тебя к правительственной награде». А я от этих слов его, от
ласки, сильно волнуюсь, губы дрожат, не повинуются, только и мог из себя
выдавить: «Прошу, товарищ полковник, зачислить меня в стрелковую часть».
Но полковник засмеялся, похлопал меня по плечу: «Какой из тебя вояка, если
ты на ногах еле держишься? Сегодня же отправлю тебя в госпиталь. Подлечат
тебя там, подкормят, после этого домой к семье на месяц в отпуск съездишь,
а когда вернёшься к нам, посмотрим, куда тебя определить».
И полковник, и все офицеры, какие у него в блиндаже были, душевно
попрощались со мной за руку, и я вышел окончательно разволнованный, по-
тому что за два года отвык от человеческого обращения. И заметь, браток,
что ещё долго я, как только с начальством приходилось говорить, по при-
вычке невольно голову в плечи втягивал, вроде боялся, что ли, как бы меня
не ударили. Вот как образовали нас в фашистских лагерях…
Из госпиталя сразу же написал Ирине письмо. Описал всё коротко, как
был в плену, как бежал вместе с немецким майором. И, скажи на милость,
откуда эта детская похвальба у меня взялась? Не утерпел-таки, сообщил, что
полковник обещал меня к награде представить…
Две недели спал и ел. Кормили помалу, но часто, иначе, если бы давали еды
вволю, я бы мог загнуться, так доктор сказал. Набрался силёнок вполне. А
через две недели куска в рот взять не мог. Ответа из дома нет, и я, признаться,
затосковал. Еда и на ум не идёт, сон от меня бежит, всякие дурные мыслишки
в голову лезут…На третьей неделе получаю письмо из Воронежа. Но пишет
не Ирина, а сосед мой, столяр Иван Тимофеевич. Не дай бог никому таких