171 / 224
171
ÄÎÍ_íîâûé 14/3-4
жили, а теперь не нужен царь?» А узнав о том, что теперь Государственная
Дума будет править, возмущаются: «Достукались, мать те чёрт!» Однако в
этот единодушный хор вторгается диссонансом другой голос — надежды:
«Войну новая власть, может, кончит…Могет ить быть такое?» Но он остаётся
без ответа. Мохов, лишь махнув рукой, постаревшей походкой уходит.
С этого времени мотив всеобщего разрушения в романе начинает звучать
всё настойчивее и масштабнее. «Третий год войны заметно сказывался на
хозяйствах хутора. Те дворы, где не осталось казаков, щерились раскрытыми
сараями, обветшалыми базами, постепенное разрушение оставило на них
свои неприглядные сле-ды», — так подмечает авторский взгляд состояние
крестьянской «глубинки». Для многих было ясно, что война проиграна. Это
понимание просматривается писателем в самых различных российских слоях.
Казак Меркулов на фронте с ожесточением признаётся: «Третий год, как нас в
окопы загнали. За что и чего—никто не разумеет…На волоске всё держится.
Тут только шумнуть: «Брысь!» — и полезет всё, как старый зипун с плеч.
На третьем году и нам солнце в дуб стало». Врач прифронтового госпиталя
прибывшему Листницкому со всей очевидностью говорит, что война про-
играна. Эта же мысль владеет и генералом Листницким. И только Евгений
Листницкий видит её «блистательный конец», который «организуют» России
союзники. На что Бунчук, желающий поражения России, иронически заме-
чает ему: «Что-то не похоже на конец, а тем более блистательный… Гораздо
больше меня удивляет, Евгений Николаевич, что ты, человек интеллигентный,
политически безграмотен».
И вдруг все эти вещие прогнозы ворвались в реальность: «Фронт рушил-
ся. Если в октябре солдаты уходили разрозненными, неорганизованными
кучками, то в конце ноября с позиций снимались роты, батальоны, полки;
иные уходили налегке, но большей частью забирали полковое имущество,
разбивали склады, постреливали офицеров, попутно грабили и раскованной,
буйной, половодной лавиной катились на родину». Между тем, эта беспоря-
дочная стихия была непонятна старикам: уйти самовольно с фронта для них
равносильно преступлению. Возвращение казаков домой сопровождается
своеобразными перекрестными репликами: «Навоевались, что ль? — ехид-
но пытали старики. — Хватит, отцы! Навоевались. — Нуждишки приняли,
гребёмся домой. — Пойти-ка ты, старый, потрепи хвост! — Чего допыты-
ваешься? Какого тебе надо?» Теперь уже целыми коллективами овладевает
жела-ние выйти из любой войны. В Петрограде, куда казаков определяют
охранять правительство, казак Лагутин «организовывает» решение покинуть
позиции. «Вот что, станишники! Нам тут делать нечего. Надо уходить, а то без
вины пострадаем. Зачнут дворец обстреливать, а мы тут при чём? Офицеров
и след простыл…что ж мы, аль проклятые, что должны тут погибнуть? Айда
домой, нечего тут стены обтирать! А Временное правительство… да на кой
оно нам ляд приснилось!» Но и, возвратившись домой, они устраняются от
назревавшей внутренней борьбы, которая вскоре обернётся гражданской
войной. Уставшие от 3-х летней войны, революционно настроенные, казаки
не изъявляли особой охоты драться с большевиками. И части, собранные
Калединым, постояв некоторое время, «рассасывались»: «Властно тянули к
себе родные курени, и не было такой силы, что могла бы удержать ка-заков
от стихийного влечения домой». Так заканчивалась для казаков Мировая
война и впереди предстояла другая: невиданная, братоубийственная—война