176 / 224
176
«Óæàñîì ðàçúÿâøèõñÿ âðåì¸í...»
оказался сильнее моих мечтаний, сила же даётся свыше, и, таким образом,
дальнейшая его судьба не в моей воле. Вмешиваться в неё я не буду. Если
правду, которую я знаю, надо искупись страданием, это не ново, и я готов
принять любое». Это был поистине подвиг художника. Но что же в романе
так возмутило советских идеологов? Приведём лишь один пример—оценку
Э. Казакевича, определившего идею произведения так: «Судя по роману,
Октябрьская революция — недоразумение, и лучше было её не делать».
Между тем, и Первой Мировой войне, как предтече революции, писатель
придал своеобразный смысл.
«ДокторЖиваго—роман историософского значения. Под таким ракурсом
Б. Пастернак рассматривал и войну: «Она была искусственным перерывом
жизни, точно существование можно было на время отсрочить (какая бес-
смыслица!)» Это нарушение органического течения бытия породило взрыв
невиданной силы— революцию: «Она вырвалась против воли, как слишком
долго задержанный вздох». Но чем явилась для писателя война, как универ-
сальное явление? Прежде всего, «кровавой логикой взаимоистребления»
народов. Наряду с другими глобальными проблемами он включает в роман и
проблему еврейского населения, которое «испило в период войны всю чашу
страданий». Резонирующим камертоном к ней становится сцена глумления
казака во фронтовой полосе над стариком евреем, которую наблюдают, рыдая,
две его внучки и жена, — что даёт повод для диалога двух товарищей: Гор-
дона и Живаго. Первый с чувством негодования говорит о том, что за такую
«простейшую низость» «в тысячи случаев бьют по морде», но еврейский
вопрос — это «область философская». Юрий Живаго обращается к Еван-
гелию, но прежде он спрашивает: «Что такое народ? Нужно ли нянчиться с
ним, и не больше ли делают те для него, кто, не думая о нём, самой красотой
и торжеством своих дел увлекает за собой во всенародность и, прославив,
увековечивает?» Далее разговор переходит к экзистенциальной теме: в «хри-
стианское время» нет просто народов, а есть «обращённые, претворённые»,
которые сами по своей воле приняли завет «существовать по-новому» во
имя «блаженства духа». Христианство утверждало: «В Божьем Царствие нет
эллина и нет иудея—перед Богом все равны», —истина известная ещё фило-
софам Древней Греции и мудрецам Ветхого завета. Но оно устанавливало и
непроторённое: в новомЦарствие Божием нет народов, есть личности. Между
тем, появились «средние деятели», заинтересованные в узости понимания
этой заповеди, сводя к идее «малого народа» страдальца, чтобы можно было
«судить, рядить и наживаться на жалости к нему». Этот исторический экс-
курс вызывает в Живаго ряд сакраментальных вопросов: как мог народ такой
красоты и силы «позволить уйти из себя душе»? Кому было выгодно его
«добровольное му-ченичество», чтобы веками «истекали кровью ни в чём не
повинные старики, жен-щины и дети»? Отчего «властители дум» еврейского
народа не пошли дальше «слишком легко дающихся форм мировой скорби и
иронизирующей мудрости»? Не давая исчерпывающих ответов, они тревожат
и ориентируют на самый глобальный и актуальный вопрос: как случилось,
что «обращённый народ», единый перед Бо-гом оказался втянутым в миро-
вую бойню, истребляя самих себя и себе подобных? Взгляд Живаго обращён
к еврейскому народу, претерпевшему столько страданий, а во время войны
«вдобавок» получающему погромы, издевательства и обвинения «в недоста-
точности патриотизма». Противоречива сама ненависть к нему: «Раздражает
в нём как раз то, что должно было трогать и располагать»: бедность, слабость