63 / 162
63
ÄÎÍ_íîâûé 13/1
баснословные года», когда так хорошо верилось в демократию, прочитал я это у него.
До сих пор помнится впечатление, какое на меня произвели тогда его рассуждения
о демократии. Ну, да это я — так. Вспомнилось невзначай... Нет, сынок, я далеко не
равнодушен, как ты полагаешь. Отнюдь. Просто я не настолько дурак, чтобы не по-
нимать — спорить с этими друзьями бесполезно. Никакая логика, никакие доводы
и аргументы здесь не помощники. Потому как истина их совершенно не интересует.
Точнее, интересует их вовсе не истина, а кое-что в корне от неё отличное. Что такое
ложь? Клевета? — Обращаясь не ко мне, а как бы к самому себе, в раздумчивости
задавая вопрос, отец тут же на него и ответил: — Это целенаправленное игнориро-
вание одних фактов (тех, которые невыгодны) и такое же, сознательное, искажение
в свою пользу других. То есть это сознательное извращение фактов, игнорирование
(сознательное) всякой логики и здравого смысла, —отец интонацией жёстко подчер-
кнул слова «целенаправленно», «сознательно». — Поэтому и факты их интересуют
лишь постольку, поскольку они служат готовым материалом для их упражнений. А
поэтому же самому, опровергнешь одного, тут же, как чирей на нездоровой коже,
там, где и не ждёшь, выскочит другой. Опровергнешь одно, тут же придумают что-
нибудь другое. Остаётся единственное: плюнуть и, как мой отец говорил, — ноль
внимания и фунт презрения. — Как бы подбадривая меня и приглашая сделать то
же самое, он улыбнулся. — Что мы с тобой и делаем. Верно?.. А потом, ты что же,
не видишь, сколько вокруг твоего отца людей кормится? — Отец как-то грустно
задумался. — Это, как ты понимаешь, не бахвальство, а сплошная грусть-тоска.
— Он помолчал, потом снова улыбнулся. — Ты знаешь, кто такие «мамисты»? Эх,
ты, — и шутливо-укоризненно покачал головой, встретив мой недоуменный взгляд.
— Это — литературоведы, занимающиеся творчеством Мамина-Сибиряка... До-
бренькая наша Советская власть. Всем-то она готова позволить зарабатывать себе
на хлеб «по способностям». Даже тем, чьи способности, кроме их самих, никому не
нужны. Слава Богу, хоть кормить «по потребностям» не может. А то ведь те, у кого
единственная способность — удовлетворять свои потребности, уже давно продали
бы её с потрохами и пропили-проели.
Вот, благодаря этой её доброте, и выросла у нас целая армия всяких там «...истов»
и «...ведов». Практически ни одного более-менее крупного имени не осталось, вокруг
которого они бы не роились. И папаша твой удостоился. Ты только взгляни, сколько
пишут. И чего только не пишут. И чуть ли не у каждого доброжелателя столько оши-
бок, столько благоглупостей... Иной раз просто взвыть охота: «Избави, Господи, от
друзей...» К врагам-то уж не привыкать.
Так вот, если бы я и им ещё отвечал? Каждому рассказывал, каждого поправлял,
каждому разъяснял... Да, милый мой, мне ведь всё тогда надо было бы бросить и
только самим собой и заниматься. Ты не находишь, что это скучновато? Допускаю,
кому-то это и может нравиться, ну, а мне, вот, — чиркнул он большим пальцем по
горлу, — как серпом...»
* * *
И всё-таки однажды, не утерпев, отец отошёл от своей позиции, которой придер-
живался всю жизнь. Вернее, не отошёл, а хотел отойти.
В 1975 году намечалось широко отметить его семидесятилетний юбилей, о чём
заговорили задолго. Ещё месяца за два до юбилейной даты все мы в семье заметили,
что отец всё чаще и чаще пребывает «не в своей тарелке». Он стал неразговорчив,
меньше стало слышно его шуток. Среди самого, казалось бы, весёлого разговора он
вдруг становился сурово-задумчивым, серьёзным, молча поднимался и уходил к себе.
По утрам, когда вся семья ещё спала, писал что-то, закрывшись в своём кабинете,
после чего надолго оставался каким-то недоступно далёким, целиком ушедшим в
себя, пугающе безразличным к происходящему вокруг. Он никому ничего не говорил,