62 / 162
62
Êàê ðàíî çàâèñòè ïðèâë¸ê îí âçîð êðîâàâûé...
категоричнее говорил он. —Это же дружеская литература... литература приятелей. Её
сочиняют господа Чернов, Белов и Краснов. Один напишет статью, другой возразит,
а третий примиряет противоречия первых. Похоже, как будто они в винт с болваном
играют. А зачем всё это нужно читателю — никто из них себя и не спрашивает».
Это всё—несколько затянувшееся «во-первых», почему мне не хотелось касаться
упомянутой темы.
Во-вторых же, мне трудно отвлечься от отношения к этому самого отца.
После выхода в Париже, ставшего ныне широко известным псевдонаучного сочи-
нения «Д», к отцу обращался целый ряд литературоведов и писателей, испрашивая
его согласия на то, чтобы дать ответ сочинителям. Всем им он ответил отказом.
«Тебе что, делать больше нечего? — посмеиваясь, при мне говорил он К. И. При-
йме. — Ну, что вас так и тянет «потешить языка бранчливую свербежь»? Нельзя же
ведь, право, позволять всякому пройдохе втравливать себя в заведомо бессмыслен-
ные споры. Ты же не стал бы на полном серьёзе доказывать фантасту, пишущему о
жизни на Марсе, что жизни там нет? Тебе ведь не надо объяснять, что фантастика и
наука — разные «жанры»? Сказка от этого не пострадает, а тебя за дурачка сочтут,
за «учёного соседа».
Помню, в то время и я обращался к нему:
— Ну, почему ты так равнодушен к этому!
— Равнодушен? — с оттенком некоторого недоумения (не ослышался ли?) пе-
респросил отец. — Равнодушен, говоришь. — Посмотрел на меня глазами так и
говорящими: «Ты мне казался умнее...» — Да нет, сынок. Равнодушным к таким
фокусам человек не может оставаться. Если он человек, конечно. Только... —он как-
то беспомощно развёл в стороны кисти рук. — Когда подобное случается впервые,
воспринимаешь это, как такую нелепицу, которая ничего, кроме снисходительной
улыбки, и вызвать не может. Кажется, и все, знающие тебя и не знающие, но хоть
что-то смыслящие в литературе, рассмеются сейчас вместе с тобой прямо в глаза
злопыхателям, и всё раз и навсегда станет на свои места. Дальше — само собой воз-
никает желание оправдаться, разъяснить, спросить тех, кто всё отлично понимает:
«Да вы что же это, братцы? Не знаете, как это называется?»
По молодости да по глупости я так и делал. И спрашивал, и оправдывался, как
мог. Продолжаешь ведь верить, что всё это—результат каких-то досадных недоразу-
мений, ошибок, добросовестных заблуждений. А когда это и в третий, и в четвёртый,
и на протяжении всей жизни... Да когда ещё узнаешь тот сорт людишек, от кого это
исходит... Я просто привык ко всему этому, сынок. — Отец невесело усмехнулся,
помолчал. —При демократии ведь любой талантишко, уважая равенство и братство,
должен сам себя подвергать добровольному остракизму. Ну, что ты так на меня
смотришь? Это не я, это Пушкин сказал. Не слышал? Что ж, это плохо, сын мой.
Пушкина даже таким высокообразованным биологам-философам
*
не мешает знать.
— Уходя в какие-то свои воспоминания, он глубоко задумался. — Давно ещё, «в те
клеветниками». Не найдя никакой поддержки среди тех «братьев-писателей», которые имели
литературный авторитет, и вес, достаточные для того, чтобы расставить все точки над «и», отец
вынужден был обратиться в «Правду», и только тогда под председательством Марии Ильиничны
Ульяновой, бывшей членом редколлегии и ответственным секретарем газеты, была создана комиссия
в составе Серафимовича, Фадеева, Авербаха, Ставского, Киршона, которая и выступила впоследствии
с опровержением клеветы («Правда» от 29.03.1929 г.). «Целый чемодан рукописей в Москву возил,
— рассказывал отец. — Здоровенный такой, фанерный чемоданище специально для этой надобности
пришлось тогда покупать».
* По образованию я биолог. Но после окончания МГУ увлёкся философией, закончил аспирантуру
и стал преподавателем философии Ростовского университета. Отец в связи с этим шутливо называл
меня философом от биологии. А когда меня перевели на работу в Ростовский факультет Академии
МВД СССР, он тут же в письме ко мне потребовал разъяснения: «Как же мне, Михаил Михайлович, Вас
теперь называть — философом от милиции, или лучше — милиционером от философии?»