65 / 162
65
ÄÎÍ_íîâûé 13/1
Просто вздумалось, как говорится, познакомить широкую публику с мало кому
известными фактами из не столь уж отдалённого прошлого. Познакомить с историей
вопроса, так сказать. Подумалось, — очень уж поучительно было бы. Правда, под
конец я решил—на юбилее говорить об этом не буду, а то ведь сразу же позу пришьют,
оригинальничанье. А теперь, полагаю, и хорошо, что не стал этого делать. Уж очень
мало приятного выступать затравщиком. Ведь столько имён надо было бы затронуть.
И в таком неблаговидном свете... И без того мне как-то один, далёкий от литературы,
человек говорил: «Как посмотрю я кой на кого из вашей братии, так кажется, всю
порядочность свою пораздали они героям своим положительным, а у самих, если и
осталось что, так только-только хватает стыд на людях прикрыть».
И ради чего затеял бы я всё это? Что бы ни думал и чего бы ни хотел, а тут же
нашлись бы субчики, на весь свет преподнесли бы это как обычнейшую, пошлую
месть. А наказать бы довелось лишь тех, на кого уже давно у меня ни злости, ни
обиды не осталось. Сама жизнёнка-то была...
Помню, на открытии какого-то очередного, как теперь говорят, «форума» вхо-
дят в зал Сталин, члены Политбюро. Зал, разумеется, встает и — «бурные, продол-
жительные». Те неторопко проходят за стол президиума, разбредаются по своим
местам, но не садятся, тоже стоят все, хлопают. Они хлопают, мы хлопаем. Сталин
уже и так, и сяк, ручками, эдак, заканчивать предлагает, приглашает садиться. А мы
усердствуем. Ведь это же кому-то первому нужно сесть. А как ты сядешь, когда все
стоят? Надо — как все... До сих пор, ну, до того же гадко вспоминать. Честное сло-
во, недругу не пожелаешь в такое дурацкое положение попадать. Не знаю, сколько
уж это продолжалось, мне показалось — вечность... Так и в случае со мной. Один
брехнёт, другой, третий... Всяк подумает: а вступаться за него или лучше подождать,
посмотреть, «как все»?
На меня ведь тогда каких только чертей не валили. И белячок, дескать, Шолохов.
И идеолог белого подполья на Дону. И не пролетарский-то он, и не крестьянский
даже — певец сытого, зажиточного казачества, подкулачник. Купеческий сынок, на
дочке бывшего атамана женат... А это тогда не просто было. Когда о человеке хоть
что-то похожее говорить начинали, ему, брат, в Петровку зябко, в Крещенье жарко
становилось. Такого человека не то, что защищать, а и подходить к нему чересчур
близко не каждый отваживался.
Отец надолго замолчал. Видно было, что воспоминания эти не доставляют ему
особого удовольствия. Вошёл Анатолий Дмитриевич Соколов, бывший в то время
секретарём отца.
— Садись за стол, — пригласил его отец и, видя нерешительность на его лице,
указал на стул рядом с собой. —Садись, садись. От тебя у нас секретов нет. Посуму-
ем вместе. Есть будешь? Выпьешь с нами? — Отец посмотрел на него, заметил его
заинтересованно-изучающий взгляд, пробежавший по тарелкам, и широко провёл
рукой над столом. —Официантов у нас, как тебе известно, нет, так что давай, ухажи-
вай за собой сам. Действуй. А мы с сыном продолжим наш доверительный разговор.
Ты поймёшь, о чём речь.
— Да, так вот, сынок, такие вот дела... Говорят, в результате инсульта какие-то
там клетки, ткани отмирают. А видишь? Мозгов у твоего старика меньше становится,
а мысли более зрелые приходят. Я тогда, перед юбилеем, замкнулся как-то в себе.
Неправедные обиды, они ведь давят. «Завёлся», одним словом, как твой братец го-
ворит. А потом подумал, подумал, — нет! Не по мне это, скандалы в благородном
семействе учинять.
Тем более, что те, кто заслуживал подобной оплеухи, только ухмыльнулись бы,
донельзя довольные, что я им новую пищу дал. Им ведь всё — божья роса. Отряхну-
лись бы, утерлись и — как с гуся вода — придумали что-нибудь новенькое. Надоело