76 / 162
76
Íåèçáåæíîñòü
На конечную остановку трамвай пришёл почти пустым. В такую рань никто сюда
не ехал, утренние пассажиры двигались в обратном направлении, «в город», как
здесь говорили, предчувствуя, наверно, что жить по-своему предстоит долго, хотя
попытки урбанизации и предпринимались. На рубеже тридцатых годов, до моей
памяти, построили на незаселённом пустыре комплекс жилых зданий, а точнее, один,
похожий в плане на букву «Ж», четырёхэтажный дом с многообещающим названием
«Новый быт», призванный, как видно, бросить вызов быту старому, обывательскому,
скопившемуся в частных домиках. Дальше вызова дело, однако, не пошло. «Новый
быт» ещё к началу войны захирел и по-местному стал называться просто – «большие
дома». Возле этих домов я и сошёл на конечной остановке, оглядывая с волнением и
любопытством местность, где стремительная в наши дни градостроительная история
если и не прекратила, то явно замедлила течение своё.
«Большие дома», капитально отремонтированные после войны, вновь успели
обветшать, и в интересах прохожих да и самих жильцов с их стен убрали балконы,
а нижние половины бывших дверных проёмов заложили грубой кирпичной кладкой,
превратив их в окна. Я прошёл вдоль непривычно плоской стены и заметил следы
прогресса: покрытая при мне булыжникоммагистральная улица была теперь заасфаль-
тирована, дома вдоль неё расширились пристройками, потеснив садики. Да и вдоль
улицы растительности поменьшало, особенно цветов. Зато заборы стали повыше.
Новые, кирпичные, они проводили строгую грань между улицей и домовладением,
заменив дощатые, чисто символические ограды.
От этой главной улицы в двух кварталах начиналась «моя» – переулок, круто спус-
кающийся к реке. Я свернул в него и увидел дом. Как писали сто лет назад, сердце
моё сжалось. То, что я увидел, никак не соответствовало моим предположениям. Дом
не был ни снесён, ни расширен, но изменился он неузнаваемо до невозможного – он
состарился. Постарел настолько, что с первого взгляда было ясно: отремонтировать
его или перестроить уже нельзя. Вросший в землю, покосившийся, он умирал смер-
тью никому не нужного бедняка, пережившего родных и близких.
«Что же это?» – думал я, с недоумением разглядывая латаную толевую кровлю,
потрескавшуюся грязную штукатурку, полусгнивший забор, подпёртый необтёсан-
ными брёвнами, поверх которого было видно, что выходящая во двор стена тоже
подпёрта. Двор и сам поражал запустением. Не было ни деревьев, ни винограда.
Очевидно, они застарели, перестали плодоносить и хозяева срубили их на топку, а
новых уже не сажали. А ведь собирались делать многое. Почему же не сделали? Не
рассчитали сил? Год от года, пока не пришла старость, – ведь они и тогда уже были
на излёте, хотя собирались устраиваться в новом гнезде надолго? А может быть, и
смерть пришла раньше срока, унеся одного, сломив другого? Да, наверно, что-то
такое. Я не хотел, чтобы к дому прикасались чужие руки, и желание моё осуществи-
лось, не принеся мне радости.
Я смотрел на дом. Требовалось много воображения, чтобы увидеть здесь другую
жизнь... Да что другую? Просто жизнь. Даже окна были плотно завешены и каменный
порог у двери «парадного» входа с улицы треснул и глубоко осел; видно было, что
дверью не пользуются. Входили в дом и выходили из него только через двор. Но я
не собирался входить. Я уже жалел, что пришёл, глядя на дом, как Олег на останки
павшего коня. Предчувствия оправдались: даже не перестроенный дом оказался не
тем домом. Змея ужалила меня, но деваться было некуда, – я получил то, чего хотел.
Не стоило поддаваться сентиментальности. Чувства, как лекарства, в одних дозах
благодатны, в других опасны. Впрочем, как и всё в жизни. Одно дело вспомнить с
грустью цветущий дом и совсем другое – ткнуться носом в полуразвалину, веще-
ственный символ бренности, вырождения, старости и смерти.
Кстати, о смерти. Именно здесь, на улице, где я стоял теперь, увидел я своими
глазами первую смерть, и, должен сказать, ничего более нелепого мне в жизни видеть