19 / 186
19
ДОН_новый 15/3-4
«Что случилось? Что со мною сталось?», «Какая ночь! Я не могу. Не спится мне.
Такая лунность», «Эх вы, сани, сани! Конь ты мой буланый!», «О, моё счастье
и все удачи!» Но как много в них и зимнего хлада, леденящего душу надрыва,
вьюжного взлёта и падения! Поэт будто заживо отпевает себя под панихидные
всхлипы метели («Снежная равнина. Белая луна. Саваном покрыта наша сто-
рона./ И берёзы в белом плачут по лесам./ Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли
сам?»). В стихотворениях «Письмо к деду» и «Метель» мотив литургического
отпевания поднимается до галлюцинаций («В ушах могильный/ Стук лопат/ С
рыданьем дальних колоколен», «Но видишь не постель,/ А узкий гроб,/ И что
тебя хоронят»). Поэтическому состоянию аккомпанирует и природа: застывшая,
помертвевшая в тоскливой безысходности («Холодят мне душу эти выси./ Нет
тепла от звёздного огня», «Как кладбище, усеян сад./ В берёз изглоданные кости»,
«Месяц, словно жёлтый ворон, / Кружит, вьётся надо мной»). Но как и ранее, в
этом узком заледеневшем пространстве начинает пробиваться иной, — благо-
датный свет великой человеческой любви: «Знаю я, что в той стране не будет/
Этих нив златящихся во мгле,/ Оттого и дороги мне люди,/ Что живут со мною
на земле». Колоссальная энергия чувств поэта прорывается и находит выход из
самых драматических «личных» неудач и потерь, обретая опору в универсальных
органических ценностях («…Ну а если есть грусть — не беда./ Золотей твоих
кос по курганам/ Молодая шумит лебеда»). И сколько русской удали, лихого
раздолья и необъятной шири звучит в других лирических откровениях! («Эх, вы,
сани! А кони, кони! Будто чёрт их на землю принёс!/ В залихватском степном
разгоне/Колокольчик хохочет до слёз», «Поддержись, моя жизнь удалая,/ Я ещё
не навек постарел!/… Пой, ямщик, вперекор этой ночи./ Хочешь, сам я тебе
подпою / Про лукавые девичьи очи,/ Про весёлую юность мою»). Неизменным
остаётся у поэта, при всех невзгодах и распрях, незаёмное чувство любви к своей
многострадальной родине («Радуясь, свирепствуя и мучась,/ Хорошо живётся
на Руси»).
Вместе с тем, через многие стихотворения лейтмотивом проходит образ лихой
искромётной тройки, уносящей в немую тьму весёлую безмятежную юность, а
с ней и невозвратную радость отлетевшей жизни («Всё укатилось под вихрем
бойким/ Вот на такой же, на бешеной тройке»). Появляется тема «блудного сына»,
возвратившегося к родному очагу или обрёкшего себя на вечное скитание («Не
вернусь я в отчий дом,/ Вечно странствующий странник», «Снова вернулся я в
край родимый./ Кто меня помнит? Кто позабыл?/ Грустно стою я, как странник
гонимый, —/ Старый хозяин своей избы».) И как расплата за бесцельно растра-
ченные годы, «за промотаннуююность», возникает образ порочного Дон-Жуана
(«За свободу в чувствах есть расплата./ Принимай же вызов, Дон-Жуан!») От-
сюда мощным потоком в лирическое пространство врываются шлейфы «сумрач-
ных» оксюморонов: горькая слава, гробовая дрожь, лукавая кротость, холодное
кипенье,злая улыбка, плачущая весёлая флейта, метельный чад, озябшая луна,
свинцовая свежесть полыни, стеклянная хмарь, тоска мятежная, забубённая
слава, мглистое сердце, красивое страданье, ревнивая отвага, шуршащий полог
тумана…Метаморфозы порою таковы, что кажутся бредовыми видениями («На
этих липах не цветы — / На этих липах снег да иней»). Музыкальность аллите-
рированных строк нередко завораживает, создаёт берущий в плен элегический
настрой («Свищет ветер, серебряный ветер,/ В шёлковом шелесте снежного
шума», «Синий туман. Снеговое раздолье./ Тонкий лимонный лунный свет»).