129 / 162
129
ÄÎÍ_íîâûé 13/1
всех стихах, какие бы сказали / Вы — мне, я — Вам»; «Что вам, молодой Державин,
/ Мой невоспитанный стих!»). Неординарность характера, героизм, сила духа как
бы внезапно открывшегося персонажа нередко становятся теми «энергетическими
зарядами», которые создают экстатическое поле лирическому переживанию. Среди
них ожившая гравюра войны 1812 года, вызвавшая бездну неожиданно нахлынув-
ших неутолимых чувств: «Я видела, Тучков-четвёртый, / Ваш нежный лик. / И Вашу
хрупкую фигуру, / И золотые ордена... / И я, поцеловав гравюру, / Не знала сна...»
(«Генералам двенадцатого года»). Но вся эта безмерность, как правило, сопрягается
с неизбежностью земного ухода, элегический мотив которого интенсивно начинает
звучать уже в эпитафии «Идёшь, на меня похожий» со строкой-рефреном «Я тоже
была, прохожий», названной Л. Аннинским «гениальной» (Л. Аннинский. Красный
век. М., 2009. С. 157). На крайне элегической ноте завершается стихотворение «Бай-
рону»: «Я думаю ещё о горстке пыли, / Оставшейся от губ и глаз. / О всех глазах,
которые в могиле. / О них и нас». При этом интонационная вариативность может
смещаться, как, например, в заключении стихотворения «Генералам двенадцатого
года», где мажорные тона вносят некоторый световой эффект: «Вы побеждали и
любили / Любовь и сабли острие — / И весело переходили / В небытие». Но суть
безмерного трагизма остаётся.
В результате магистральной темой творчества М. Цветаевой 1910-х годов опреде-
ляется тема любви и смерти. Она формирует характер мятежный, бескомпромиссный
и открытый, в котором воплощение «рыцарства» становится органической мерой
служения высоким идеалам и преодолением душевного надрыва. Рядом с легендар-
ными героями появляются ориентиры «современного образца». В этом плане посвя-
щение «Сергею Эфрону» в их художественной панораме особенно характерно, так
как в «идеале» накладывает печать на всю творческую и жизненную судьбу поэта.
«Внутренний» портрет Эфрона воссоздан патетически и лапидарно:
В его лице я рыцарству верна, –
Всем вам, кто жил и умирал без страху.
Такие — в роковые времена –
Слагают стансы — и идут на плаху.
Автор книги «Скрещение судеб» М. Белкина о сотворении «идеальных» обра-
зов утверждала: «Главное в жизни М. Цветаевой было творчество, стихи, но стихи
рождались от столкновения её с людьми, а людей этих и отношения с людьми она
творила, как стихи, за что жизнь ей жестоко мстила» (М., 1988. С. 10). Об этом М.
Цветаева напишет и в письме к В. Розанову: «Я не делаю никакой разницы между
книгой и человеком, законом и партией. Всё, что люблю, люблю одной любовью»
(Т. 6. С. 120).
В основу её поэтических характеров нередко положен приём антиномии. При
этом острота противопоставлений в них сопрягается с такой силой, что создаёт
тип предельного напряжения, где нет места покою и тишине. Так в образе «музы
плача, прекраснейшей из муз» из цикла стихотворений «Ахматовой» в то же время
неожиданно открывается и «шальное исчадие ночи белой» («От ангела и от орла в
ней что-то было»). В соотношении двух неоднозначных тонов представлен и образ
поэта в «Стихах к Блоку»: «В лёгком щелканье ночных копыт / Громкое имя твоё
гремит». И сама лирическая героиня — воплощение «льда и пламени», сопряжён-
ность которых рождает неистовый порыв и трагический надлом. «Во мне клокочут
кровь и дух!» — это откровение станет синтезирующим во всём творчестве поэта,
потому что его миром правят «жестокая любовь и каторжная страсть», «страсть
цыганской разлуки». «Этих рук не разведу. / Лучше буду, / Лучше буду — /Полымем
пылать в аду!» — такие строки звучат как магическое заклинание. Между тем лири-
ческое «я» выступает в роли самых гонимых и мятежных персонажей: Царь-Девицы