135 / 162
135
ÄÎÍ_íîâûé 13/1
воинстве» («Старого мира — последний сон: / Молодость — Доблесть — Вандея
— Дон»). Постоянные эмфатическое паузы, бесконечные enjembeman(ы) — пере-
носы из одной строки в другую, надрывные диалоги — всё это говорит о необычной
интонации, которая начинается с такого конца октавы, когда после верхнего регистра
следует моментальный спад, или «плато». «Лебединый стан» — это крик души в
бесконечное ледяное пространство.
Поэтизация белой гвардии М. Цветаевой не только «результат» романтического
восприятия реальности, но и в значительной мере «подсказана» философским реа-
лизмом Ф. Достоевского— его идеей сострадания к «униженным и оскорблённым».
Позже, в эмиграции, она скажет: «Единственное, что меня связывает с Россией,
—Достоевский». Тогда же пояснит: «Если бы побеждали белые, я была бы на стороне
красных. Но поскольку побеждали красные, — я с белыми». В «Лебедином стане»
эта мысль нередко переходит в идею всеобщего гуманизма, воспринимается как
острое неприятие войны вообще («Белым был — красным стал: / Кровь обагрила.
/ Красным был — белым стал: / Смерть победила»). В таком контексте возникает и
мотив примирения как высшей стадии милосердия: «Царь и Бог! Жестокой казнию
/ Не казните Стеньку Разина!.. / Царь и Бог! Для ради празднику — / Отпустите
Стеньку Разина». Такая примиренческая позиция, несомненно, сближала М. Цвета-
еву с М. Волошиным, провозгласившим в период революционной смуты: «А я стою
один меж них / В ревущем пламени и дыме, / И всеми силами моими / Молюсь за
тех и за других».
Характерно, что образ Дона мощным потоком врывается и в её дневниковые
записи революционного времени. В разделе «Мои службы», где постоянно акценти-
руется мысль на анархии, процветающей в новоявленных советских учреждениях,
она словно заклинает: «Дон. — Дон. — Не река — Дон, а звон». А далее в текст
вторгается острейшая ирония с открыто неприемлемым отношением автора к ре-
альным событиям: «Новое озарение: сейчас придумаю срочное и уйду... Но товарищ
Иванов озабоченно: — Товарищ Эфрон... спровадим поскорей наше барахло (раз-
гребает): — «Долой белогвардейскую свол...» — Это вам — «Буржуазия орудует»...
Опять вам... «Все на красный фронт»... Мне... Обращение Троцкого к войскам...
Мне... Белоподкладочники и белогвард. — Вам...«Приспешники Колчака»... Вам...
«Зверства белых»... Вам... Потопаю в белизне. Под локтем —Мамонтов, на коленях
—Деникин, у сердца—Колчак. Здравствуй, моя «белогвардейская сволочь»! Строчу
со страстью!». Дневники были опубликованы в середине 1920-х годов за рубежом,
— за что в Советской России М. Цветаеву больше не печатают.
14 июля 1921 года она получает из-за границы долгожданное известие: Сергей
Эфрон жив и после разгрома белого движения находится в Чехии. Решение прини-
мается тотчас и бесповоротно. 11 мая 1922 года с девятилетней дочерью Алей М.
Цветаева отправляется на Виндавский вокзал. Её провожал только извозчик.
В Берлине она встретится со своим «благородным рыцарем». Потом была Чехия,
в которой они прожили три долгих года. Чешское правительство приняло решение
поддержать русских беженцев, зачислив на полное иждивение 1500 русских студен-
тов, в числе их — Сергей Эфрон. Это были лучшие годы эмиграции М. Цветаевой.
Её много печатают, нередко выплачивая высокие гонорары, выступления собирают
огромные аудитории. У неё есть друзья и близкие, любящие её поэзию. На вторжение
фашистской Германии она ответит «Стихами к Чехии», исполненными высокого
гражданского пафоса: «Бог! Если ты и сам — такой, / Народ моей любви / Не со
святыми упокой — / С живыми оживи!»
Но студенческие годы для С. Эфрона закончились, и они принимают решение
переехать в Париж, в котором жизнь для них со временем всё более будет усложнять-
ся. Спрос на стихи снижается, иМ. Цветаева вынуждена перейти на прозу, но и прозу
издательства ограничивают в размерах (многие журналы и альманахи закрываются). С
рождением сына Георгия её семейный ритм особенно диссонирует. Средств на жизнь