119 / 162
119
ÄÎÍ_íîâûé 13/1
—Ты потихоньку езжай, а то я буду переживать! — строго-настрого приказывала
отцу мать.
— Не бойся! — привычно успокаивал он её.
Я слушал эти их обыкновенные переговоры и убеждался, что относительно моего
языка Максимыч вроде бы как действительно пошутил.
А скоро наше село осталось далеко позади и мы поехали по простору. Вдоволь
наглядевшись по сторонам, я вздохнул, принялся рассказывать отцу чистую правду
о том, как брат чуть не поймал хорька на петлю из волоса, специально выдернутого
из лошадиного хвоста.
— Сроду никто не поймал хоря ни на петлю, ни на что другое, — возразил мне
отец.
Часа через два пути въехали мы в райцентр, оказавшийся таким же, как наше
село, только большим.
Потом, изрядно уставшие, мы отдыхали в приятной прохладе поликлинического
коридора.
Наконец нас позвали к врачу. Я весьма смело вошёл в кабинет. Пока врач делала
какие-то записи, оглядел её приманчиво сверкающие инструменты, среди которых
особое впечатление на меня произвели шприцы.
—Ты не бойся, —сказала мне врач и ласково улыбнулась. —Я только чикну, а ты
ничего не заметишь... А пока поиграй, вот коробочку я тебе дам какую красивую...
Коробочка у меня превратилась в машину. И, проехав по краю стола, я съехал на
пол. Далее машина моя догудела до двери. А опомнился я только тогда, когда про-
летал меж густющих кустов сирени большого поликлинического парка.
— Коля! Где ты? — доносился до меня жалобный, полный испуга голос отца.
Но в кустах просидел я до тех пор, пока его голос, то приближаясь, то удаляясь, не
перестал быть слышным.
Мне стало отца так жалко, что даже слёзы через нос у меня потекли. Размазывая
их по всему лицу, я шептал:
— Ага... Не ему-то больно будет...
А вспомнив всё-таки очень уж ласковое лицо врачихи, я ещё сильнее засомневался
в вероятности отрезания моего языка. Но опять же, представить, как чиркнет она по
уздечке и как я не закричу от боли, мне было невозможно.
Пока слёзы в моём носу не высохли, мне казалось вполне естественным, что
домой я уже не вернусь. Но потом я вдруг догадался о самом нестерпимом — о
том, как уже все будут плакать и меня искать. И, полный отчаянья и неразрешимых
противоречий, я сначала стал глядеть в сумеречное, без травы и к жизни совершен-
но непригодное пространство под густыми зарослями сирени, а затем бежочком
устремился в просвет, сквозь который виднелась ближайшая улица. А по этой улице
я шёл куда глаза глядят.
И через какое-то время навстречу мне попался грузовик, который, впрочем, не
проехал мимо, а резко затормозил.
— Иваныч! — услышал я голос водителя. — Ты ли это?
— Я это... Я! — отозвался я с надеждой.
— А если это ты, то что тут делаешь?
— Гуляю я тут! Что, нельзя мне уже и погулять тута? — я чуть было опять не
расплакался от обиды на слишком уж весёлого шофёра.
— А почему один гуляешь в такой далечине? — опять не поверил он.
Лишь после того, как рассказал я обо всём, что со мною приключилось, водитель
протянул свою ручищу и подхватил меня в кабину.
— Но теперь будем искать твоего отца, а то разрыв сердца у него сотворится!
— объявил он решительно. И тут уж я слезам дал полную волю.