120 / 162
120
Ðàññêàçû
Отца мы увидели прежде, чем шофёр принял решение о том, в какой стороне
его искать.
С лицом, с которого и глаза, и нос, и рот с перепугу словно бы расползлись в
разные стороны, отец мчался на велосипеде очень быстро. А увидев меня, уже вы-
лезшего ему навстречу из кабины, вмиг поскучнел и поехал помедленней.
— Я согласен резать уздечку... — пролепетал я, когда отец остановился чуть в
стороне от нас.
Но он, даже не взглянув на меня, достал из кармана платок и принялся протирать
свою взмокшую шею. А покончив с этим, он скуповато приказал:
— Всё! Садись на раму, и поехали домой!
Шофёр предложил:
— Иван Григорьевич! Я тоже домой еду! Кидай велосипед в кузов и садись в
кабину!
— Пожалуй что и сяду, — согласился отец. — А то аж колени трясутся, так на-
катался тут.
По дороге домой шофёр рассказал моему отцу всё то, что услышал от меня. А
отец, внявши его присказкам («Григорич, это ж хлопцы, они ж за себя должны по-
стоять»), лишь молча прижал меня к своему горячему животу.
А дома он сам рассказал о нашем приключении моей матери и всем остальным.
Мать потерянно гладила меня по голове.
Чтобы хоть как-то оправдаться, я сознался:
— Я думал, что врачиха язык отрежет...
Мать стала ругать Максимыча:
— Небось это он тебе наплёл!
Но я Максимыча не стал выдавать.
Вечером, когда мы отужинали, мать спохватилась:
— А почему наш Коля молчит? Ты бы рассказал, что видел там в райцентре.
Я вспомнил мёртвые сумерки под кустами сирени, и мне даже показалось, что под
кустами этими невидимо пряталось вместе со мною нечто совсем уж жуткое (даже
запоздалые мурашки при мысли об этом чудище пробежали у меня по спине), но не
знал, с чего начать этот свой, может быть, уже самый страшный рассказ.
Потом даже и старший брат ко мне пристал:
— Ну-у-у, хотя бы кино своё расскажи!
Но и кино у меня уже не придумывалось.
А на следующий день меня позвал к себе Максимыч. И завёл к себе в дом. Там
рядом с нераспечатанной бутылкой на столе располагался огромный газетный куль
с конфетами и пряниками.
— Угощайся! — виновато взмахнув рукой, предложил Максимыч. Я, не мешкая,
налёг на конфеты. Потом стал их поедать вприкуску с пряниками.
— Ты бы передохнул и рассказал что-нибудь, — попросил Максимыч. — А кон-
феты не пропадут!
Отдышавшись от конфет, я принялся с превеликим старанием настраиваться на
рассказ. Но в голове у меня было пусто.
— Ладно, я потом расскажу, — пообещал я.
Однако так само получилось, что с той поры рассказов от меня уже никто не
услышал.
Сначала это всех не на шутку встревожило. Потом даже Максимыч стал привы-
кать к случившейся во мне перемене. «Ты заходи, — просил он меня. — Посидим
мы хотя бы и молча».
Помню, как однажды на пасхальное разговение, весьма отяжелев у нас за празд-
ничным обедом, позвал он меня, уже школьника, «немножко погомонить».