9 / 186
9
ДОН_новый 15/3-4
зажиточного деда, в доме которого устраивались «всякие венчаные и невенчаные
свадьбы», где звучали духовные стихи, по субботам бабка «таскала в монастырь»,
нянька рассказывала любопытные сказки? А вокруг благоухала роскошная рус-
ская природа: она захватывала, покоряла, влекла таинственностью и разнообра-
зием. Как случилось, что в «русской глубинке» возникли золотые россыпи такой
поэзии, которая поразила и корифеев столичного культурного мира? Эти вопросы,
как, впрочем, немало и других такого плана, освещались не раз. И тем не менее
их «загадка» остаётся и поныне. Один из потаённых её ключей — стремление
поэта освоить и воплотить глубинный мир поэзии, её законы и историю.
Вопреки ряду утверждений о малой образованности С. Есенина, его куль-
турный уровень был весьма высок. Сам он о себе говорил, что творческий дар
пробудился к восьми годам, а читать начал с пяти лет, в двенадцать отдали в
учительскую школу в Спас-Клепики, где он «перечитал три библиотеки». Его
переписка с однокашником Григорием Панфиловым открывает не только из-
рядную эрудицию, но и стремление к глубокому самостоятельному мышлению:
письма заполнены именами писателей-классиков (Белинский, Пушкин, Лер-
монтов, Некрасов, Надсон, Тургенев, Толстой, Никитин, Кольцов, Бодлер…),
современников (Блок, Брюсов, Ропшин... ), он их цитирует, по-своему оценивает
и — размышляет над строками сочинений, ищет истину жизни, которую никак
не может ни ухватить, ни постигнуть. С упоением перечитывает Евангелие и,
кажется, находит символ для своего ориентира: Христос. Но особый, земной,
не тот, которому поклоняются в храме. «Христос для меня совершенство, —
утверждает он. — Но я не так, как другие верую в него: те веруют из страха,
что будет после смерти. А я чисто и свято, как в человека, одарённого светом
и благородною душою, как в образец следования любви к ближнему». За этим
идут мучительные сомнения, не знающие исхода: «Жизнь. Я не могу понять её
назначение, а ведь и Христос не открыл цели жизни. Он указал только как жить,
но чего этим можно достигнуть, никому неизвестно». Подобные рассуждения
без чёткого «ориентира» порою переходили в толстовско-христианские обобще-
ния: «Гриша, люби и жалей льстецов, преступников, подлецов, и страдальцев,
и праведников. Ты мог и можешь быть каждым из них». Вероятно, поэту был
знаком и роман Л. Толстого «Воскресенье» с его эпизодом в тюремной камере,
где старуха, узнав о судьбе Катюши Масловой, скажет: «От тюрьмы да от сумы
никогда не зарекайся». Впрочем, эта идея могла прийти к нему и непосредствен-
но из народной среды. Немногим позже он посвятит ей целое стихотворение «В
том краю, где жёлтая крапива» — о людях в кандалах, бредущих «по песчаной
дороге» «до сибирских гор». Его строки, исполненные сострадания, апеллиро-
вали непосредственно к народному восприятию: «Все они убийцы или воры,/
Как судил им рок,/ Полюбил я грустные их взоры/ С впадинами щёк… Я одну
мечту, скрывая, нежу,/ Что я сердцем чист,/Но и я кого-нибудь зарежу/ Под осен-
ний свист. /И меня по ветряному свею,/ По тому ль песку,/ Поведут с верёвкою
на шее/ Полюбить тоску». В «Записках из мёртвого дома» Ф. Достоевского
есть такая же трагическая страница, скрепленная авторским «уточнением»: «В
народе таких людей называют несчастными, а их преступления несчастьями».
Подобного рода откровения С. Есенина важны уже тем, что выводили его на
путь философского соприкосновения с классиками, открывали возможность
проникновения в глубинную суть человеческого характера.
Друг С. Есенина А. Мариенгоф вспоминал, как даже во время поездки на