93
ÄÎÍ_íîâûé 13/3-4
ли неспособность шагнуть из себя, или чего-то нужно было от меня этому миру,
что он так уж раскрылся— только был, был в моём восторге какой-то тревожный
момент. Не могло это быть так, не для чего. Слишком сильно это было, чтобы
не заключалось — нет, не раскрывалось в этом какого-то смысла. Всё время ря-
дом с экстазом, чуть ли не в нём была эта тревога. И не понимал я, должен ли
я сделать усилие, или, наоборот, расслабиться: дать проникнуть в себя голосу
мира, смыслу моего необыкновенного чувства. А глаза продолжали отмечать
красноватые пучки листьев на сильных голенастых прутьях какого-то дерева и
женщин на склоне, беливших стены домов.
В этом состоянии подошёл я к дому девушки. Увеличило ли мой восторг то,
что ко всему этому я ещё увижу и её? Не думаю. Я был как обыкновенный, не
очень ловкий смертный, у которого на голове непостижимым образом оказался
вдруг драгоценный кувшин; и вот человек движется, а кувшин покачивается, но
не падает; и вот предстоит сделать и вовсе рискованное движение — стучать,
раскланиваться, а главное, разговаривать, и мудрено ли кувшину уж если не сва-
литься, то хотя бы исчезнуть, как загадочному привидению?.. Я не сразу даже
и постучал. А когда постучал, никто не откликнулся, не показался из дому. Я
постучал сильней, прислушиваясь к себе — «кувшин» всё был здесь, живой, но
устойчивый.
Ещё минут пять я то просто стоял, то стучал. Дома явно никого не было.
Но я не сразу ушёл. И не то чтобы надеясь, что кто-то придёт, я даже, кажется,
доволен был — ну, не без минутного огорчения, — что не застал никого дома.
Мне просто некуда было спешить. Мир оставался всё так же полон жизни и
подробностей, мой взгляд не тускнел, и не оставляло меня ощущение взаимоот-
крытости с миром, вот только последняя грань оставалась — неосознанность
значения этого открытия, бессловесность чувства. Казалось, вспыхни нужное
слово, мысль, смысл, пойми я, что говорит мне на столь изобильном языке не-
вероятно важных подробностей мир, и всё — осанна!
Не спеша я тронулся в обратный путь, прислушиваясь равно к миру и к себе.
Ничто во мне не свидетельствовало о том, что я свихнулся. Мир продолжал го-
ворить бессловесно. Томление и тревога были всё сильнее, и всё сильнее была
радость. Так дошёл я до вокзала, купил билет и отошёл подальше, сел на ска-
мейку. Минут сорок, наверное, уже продолжалась невероятная острота зрения
и чувства. Слова, только слова мне не хватало.
Рядом остановились два молодых мужика — допить из бутылок пиво. Один
был молчалив, другой рассказывал что-то о женщине:
— Она, подлянка, как все, не хочет — своенравка хренова!
Молчаливый допил, выбросил бутылку, пошёл, слегка пошатываясь, к доро-
ге. Другой разболтал остатки в своей бутылке и уже хотел допить, но окликнул
друга:
— Слышь? Я её полоскал по-чёрному! По-чёрному полоскал!
И вдруг я почувствовал, что потихоньку — медленнее, чем заходит солнце
— начинают меркнуть моё чувство, и взгляд, и слух. Не до пустоты и черноты.
До нормального зрения и слуха, соответствующих времени майского дня ты-
сяча девятьсот шестьдесят какого-то там года, моему возрасту и гражданскому
состоянию.
Майский день продолжался, и электричка ещё не подошла.