88 / 162
88
Íåèçáåæíîñòü
– Здесь есть новый бар в гостинице.
Я был в этой гостинице года три назад. Жил на третьем этаже и заходил в ресторан.
Он тогда давил довоенной провинциальной роскошью: было много зеркал, бронзы,
пыли по углам и потёртого плюша ярких когда-то расцветок. Теперь всё изменилось.
Убрали зеркала, портьеры, тяжёлые столики, рамы с мудрёными переплётами, сдела-
ли стойку, поблёскивающую пластиком, поставили высокие табуреты. Но у стойки
толпился народ, и мы присели за пёстрый столик, разбитый модерновыми квадратами
наподобие шахматной доски. Только официант остался прежним, это было видно по
профессиональным расчётливым движениям и очень ровному седому пробору.
– Прошу пана! – сказал он как-то интимно, доверительно и добавил ещё несколько
слов по-польски.
Ида усмехнулась.
– Пан не поляк, – пояснила она, и официант как-то незаметно изменился. Ничего
не сказал и не сделал, но изменился, интимность исчезла… Теперь он обращался
только к Иде.
– Коньяк один и чашечку кофе.
– Что значит один? – спросил я.
– Пятьдесят граммов, – пояснил официант, с трудом, видимо, прибегая к этой
водочной терминологии.
– Тогда мне сто пятьдесят и салатик какой-нибудь...
– Кажется, я его шокировал, – сказал я Иде, когда официант отошёл.
– Возможно.
– Как будто здесь пьют меньше, чем в других местах.
– Но не лошадиными дозами.
– По-вашему, сто пятьдесят – лошадиная доза? Не видали вы лошадей! Я, между
прочим, собирался заказать двести, но вы меня смутили. В душе я застенчивый.
– Ничего, доберёте в другом месте.
– Вы тоже полька?
– Наполовину.
– Почему вы не уехали в Польшу?
– Я здесь родилась.
– Ваши родители живы?
– Нет. Папа умер перед войной. От туберкулёза. Он долго сидел в тюрьме. А
мама погибла в гетто.
– Вы их помните?
– Почти. Но я их чувствую, понимаю...
«Она одинока, конечно», – подумал я, но спрашивать не стал.
Официант принёс коньяк. Иде в элегантном бокале, мне в столовом фужере.
– Воображает, что здорово уел меня. Возможно, даже хвастается на кухне, как
поставил на место русского хама.
– Русских тут не все любят.
– А вы?
– Мои родители молились на Россию, как правоверные на Мекку.
– А вы?
– Я не религиозна.
– И зря. Умом Россию не понять... В Россию можно только верить.
Я постучал ногтем по дешёвому столу.
– Уж этот мне тонкий европейский юмор... слишком тонкий, чтобы защитить
себя.
– Он помогает сохранить собственное достоинство.
– А чаевые он возьмёт?
– Возможно.