21 / 220
21
ÄÎÍ_íîâûé 13/3-4
С холодеющим сердцем Никитов подошёл и стал разглядывать птицу.
Одна нога её была сломана и срослась кочерёжкой.
Всё верно: теперь это матёрый глухарь, а три года назад он был малым
цыплёнком. Когда Никитов только вошёл в избу и ещё не успел как следует
осмотреться, из-под печки вылупился серый комочек. Западая на обмотанную
тряпицей ногу, он попрыгивал вокруг нежданного гостя, поглядывал снизу
любопытными, почти мальчишескими, глазками.
Никитов сидел, и обрывки воспоминаний хлестали его, как бы принорав-
ливаясь приклеиться болючими лоскутами…
Уже тогда, в трёхлетней давности, Никитов притянулся к родителям через
сильно опустелую деревню. Но входить с тягучими мыслями об этом да ещё
выслушивать наверняка заготовленные попрёки не хотелось. Из какого-то
умного кладезя Никитов почерпнул: родители живут успехами свои детей.
И готовился опрокинуть на них целый ушат припасённых радостей.
—Ну, здравствуйте, мама! Здорово, батяня! —начал он с шутливого, бод-
ренького. Однако, когда протянул руки к седому и сильно исхудалому челове-
ку, чтобы обнять его, то сразу и поостыл. Мало того, что отец не тронулся с
места, но и в глазах его было нечто глухое, родственное отчуждению. Ники-
това качнуло назад, и он увидел ноги отца. Они были обуты в самодельное,
типа стародавних лаптей. Мать, правда, обняла сына, но бодренькое в нём
всё равно сильно поубавилось, смялось в комок. Вылепилось совсем другое:
«В деревне непролазная грязь… Как они ходят в такой обувке?»
Потом сидели за накрытым столом, и он рассказывал о своём житье-бы-
тье. После прохладной встречи Никитов не особо удивлялся, что родители
спрашивали об этом сами. А когда рассказывал, они больше молчали. И у
него хватило ума перевести на другое:
— Отец, где же ты сейчас работаешь? Чем занимаешься?
— Сторожую, — сухо выронил отец.
Никитов заглянул в его глаза. Уж не шутит ли? Что можно сторожить в
полупустой деревне, когда люди сами бросают своё добро?
— А где другие?
— Кто в землю до срока ушёл, а какие расползаются…
— Почему до срока? У вас что тут, война? — вздумал пошутить Ники-
тов.
— У нас — нет. Там, за лесом, трясёт. С того духа и срок людям ранний.
А расползаются… какие пожить ещё думают.
Отец отвечал через силу, будто свидетель на суде, когда судят близкого
человека. И не столько от его слов, сколько от безнадёжья в голосе, Никитова
накрыла тоска. Он сжал кулаки и, пряча их под крышку стола, сказал:
— Я заберу вас!
Он знал, забирать ему родителей некуда. Его семья из трёх человек и так
жалась в одной комнатушке. Но в груди горчело и рвалось:
— Заберу вас. Теперь и поедем.
Они смотрели на него отстранёнными глазами, в которых было понимание
пустоты его слов. И что-то похожее на прощение и забытьё. Ни жалости, ни
снисхождения, ни мольбы…
Никитову стало тогда совсем плохо. Ночью он долго не мог уснуть, пере-