7 / 10
7
¹10-12 – 2013 ã
Ëèòåðàòóðíàÿ ñòðàíèöà
Àíàòîëèé Ïàâëåíêî
ÌÀÍÛ×
Рассказ
– Палыч! Ну, что, на выходные двинем на рыбалку?
Погода наладилась, вроде. С ночёвкой, с костерком, а?
— громко обратился к соседу Михалыч через изгородь.
– Слышь, мне тут подсказали: у конюшни, что в саду,
ну, ты знаешь, там, говорят – отвернёшь солому до сырого,
– червей! Навозник крупный и с кольцом уже, – на такой
крупняк берёт с ходу, – отозвался Палыч, давая понять, что
его не надо уговаривать: на рыбалку! Какое тут дело! На
Маныч! Кто не рыбачил там – не жил!
– А свояка возьмём моего, просится, заядлый тоже?
– Чё ж не взять – всё веселей будет. А лодка есть у
него?
– А то! Там не лодка, загляденье! С Якутии привёз. За
червями, когда махнём? А то выберут ещё!
– Давай завтра, с утра.
Решили. Готовились основательно, как всегда: не забыть бы кастрюлю для ухи, соль, лучок,
укропчик, подклеить лодку, увязать снасти; спички и сигареты – так лучше удочки забыть! Шубён-
ку – оно хоть и лето, а к утру прохладно, да много чего надо! Не забыть бы!
В субботу, как уложились, тронули в путь. Эх, рыбалка! Самый её труд – далеко впереди, а этот
её первый рывок, когда садишься в машину, двинешься с места – запоёт душа, такая лёгкость во
всём теле, словно не в машину сел, а кинул себя на горячего скакуна, да навстречу тёплому ветру по
степи, по ковылю! Несёшься – и скорее быМаныч! Встреча с ним – слаще долгожданного свидания
с красивой и охочей девкой. Куда там! Как только, ещё издали, покажется эта блестящая полоска
воды – что ты! Дух перехватывает – будто первый раз красует она глаз; а этот запах болотный,
камышовый – его уже чувствуешь, им уже дышишь. Скорее бы, скорее бы берег!
Михалыч и Палыч были одногодками и сдружились давно, и рыбачили, и на пенсию через год
обоим – в месяц разница, а свояк Михалыча, Борисович, как выяснилось по дороге, старше годов
на шесть, давно вышел на пенсию. Он жил и работал где-то на севере. Высокий такой. В его лице
немало якутского, от него веяло какой-то ненашенской добротой, чем-то детским и чистым. Тако-
го человека видно сразу – он не прячется за своими словами и не лезет наружу, не выпячивается
своей порядочностью – она сама лучится из него, словно нетронутая степь. В наших краях таких
не встретишь уже.
Проехали вдоль берега – выбрали место.
– Давайте здесь: и берег невысокий, и выход на воду через камыши не зарос, – предложил
Палыч.
Все подошли к краю обрыва: тут ли ты, рыбушка, али где в стороне хоронишься? И волна уме-
ренная, и ветер восточный – должен быть клёв! Каждый молча тешил себя надеждой.
– Ну, что?! Достаём снасти, сумки с харчами, перекусим, да по маленькой – до ухи не скоро
ещё!
Расплылись лодками. Удили. Иногда перекликались. Клёв был – мечтать только! Всегда бы
так! Под вечер выплыли. Садки с рыбой поглубже – там вода похолоднее и чище. Долго звали
Борисовича – не оторваться ему – вот это рыбалка! Но, всё же, выплыл – совсем нехорошо – зовут.
Принялся извиняться, но его успокоили – понимаем, мол! И гордо так.
Но дело к ухе. Вечереет. Кто схватился чистить рыбу, кто потрошить. Воды набрали с Маныча,
поглубже зашли, сколько можно – там как слеза. Уха – не уха, если в домашней воде варить – с
Маныча! Это да! И в костёр – полыни, полыни по чуть-чуть, чтоб дымок проник в уху и напитал
её запахом степи и этого простора, что зовёт сюда всякий раз, примагничивает и гипнотизирует
навсегда.
– Смотри, не пересоли, – затревожился Михалыч, – чтоб в меру было. И не досолишь плохо,
и пересолишь – переведёшь!
– Так это поначалу плохо, – отвечал Палыч, – пока по первой, а после третьей – в самый раз,
– все засмеялись и пошли шутки-прибаутки. Вот это рыбалка! Вот – только начинается: с костром
и первой шуткой, с анекдотами и смехом, смехом, который летит, стелется над водой, ударяется о
далёкий берег, о Луну, о звёзды, наполняет всю Вселенную и хватит этого смеха всем с избытком.
Ещё нужно? Вот он! Его не надо уговаривать, он – до боли в скулах, до горячих слёз, до изнеможе-
ния, уже нет сил, а он прёт, нажимает, валит тебя на бок, на спину. Всё!
– Хватит, Борисович, дай передохнуть, живот подвело, аж больно, – умолял Михалыч, давясь
остатками смеха, – наливай по второй. Ох, уморил! У вас что, в Якутии все такие или ты один?
– Как же тебя якуты отпустили? – вставил Палыч, разливая по второй.
– Ну, давайте, за всё хорошее!
– Давайте за то, что мы вот так, среди этой красоты неописуемой, за Маныч, за это небо со
звёздами, – говорили, говорили, держа стаканы на вытянутых руках, – за полынь, за тишину, за
этот костёр…
Выпили.
– Эх, уха-ухичка! – поднёс ложку к губам Михалыч, – разве дома такую сваришь?
– Дома – нет! Дома нету такого навару, как тут. Тут во – ложку съел – помолодел лет на пять!
– Так, если доедим до дна, к утру нам по семнадцать будет. Приедем домой, бабы наши не
узнают нас, – подхватил шутку Борисович, и все разом залились смехом.
– Креститься станут, ещё с дому сбегут.
– А мы молодых заведём, к чему нам старухи. Представляешь: заходишь в дом, а там жена
молоденькая, грудь тугая, стелет простынку чистенькую, в цветочек…
– Так! Давайте, наверное, по третьей, размечтались, пердуны старые, молодух им подавай.
Вот: комары уже гудят – будут нам молодухи – всю ночь не дадут спать. Морды от них к утру по-
распухнут – точно дома не узнают.
Подбросили в костёр – заполыхали палки сухой акации, обдавая горячим жаром. Палыч немно-
го отсунулся, повернулся на живот, головой к костру: «Полежу так – уже бок затёк, и плечо ломит,
– ох, аж легче стало!»
Ни пить, ни есть никому уже не хотелось. Уха остывала. Михалыч со свояком о чём-то говорили.
Палыч прислушался: они по очереди хвалили своих сыновей – толковые, разбитные. У Михалыча
было их двое, а у свояка – сын и дочка.
– Счастливые! – порадовался за них Палыч, а у меня две дочки, уже замужем. А зятья, что?
Зятья есть зятья – забрали дочерей, и нету их. Вот и внучек две, хорошенькие, но опять же – девчата.
Не дал Бог сына, а как хотелось! Сплоховал где-то я, а мог же, наверное, быть сынок, – вздохнул
Палыч, углубляясь в свои думки.
Костёр успокоился, горел плавно, пощёлкивал тоненькими веточками и бросал их в разные
стороны; разгоревшиеся кончики медленно изгибались, тужились и тускнели, превращаясь в се-
рые хвостики.
Стало трудно держать голову на весу, и Палыч подложил руки под лоб, уткнулся носом в траву,
словно нюхал её.
– А мог бы быть, – пристала думка к Палычу, и тихий стон растёкся по его телу, – Что ты не
родился, сынок, разве плохим я отцом тебе был бы? Эх, дурёшек ты, дурёшек! Знал бы ты, как
плохо было без тебя все эти годы. Увижу, бывало, хлопца малого, бойкого, сбитого, чуть не кинусь
к нему, как вроде ты это, аж в голове помутнение – схватил бы, да на руки, да подбросил бы к небу
и поймал бы на обе руки, как в качельку, закружил бы вокруг себя, а ты ручонки бы порасставил
– летишь, словно птица. Зря ты не родился! Я сколько чего умею – научил бы. И по дереву, и по же-
лезу. А рыбу ловить – со мной не тягаться! Вон Михалыч со свояком и половины того не поймали,
что я один натаскал. Два окуня там – кому таких обхитрить?! Если на весы бросить – под два кило
будут, на глаз же, если глянет кто – не меньше трёх. Горбачи! Таких только Маныч вскармливает!
Бывает, задует ветер, Маныч загудит, вздуется, волны-буруны камыш топят, все рыбаки разъез-
жаются, мол, погода никудышная – зря приехали, лодку не удержать якорями. А зачем лодку?! Ты
зайди по пояс под густой камыш – буруны через такой камыш не проходят, а только волна такая
гладкая, без ряби, а по ней пена узорами, словно кружево белое – вот тут и кидай! И узнаешь! – с
лодки не поймать таких! Удилище трещит! И разнорыбица вся крупная: судак, сазан, окунь, чебак,
– да что перечислять – Маныч! Зря ты, сынок, всему бы научил тебя: и по дереву, и по железу. А в
прошлый раз такой сом взялся! Не удержал я его, сынок – с лодкой тянул, с якоря сорвал. Силище!
О-о-о! С тобой мы бы вытащили, как пить дать, куда б делся! Удилища жалко – удобное было. Ну,
что теперь говорить! А так и меня сдёрнул бы с лодки! Как-то иду домой, по центральной, и только
свернул в нашу улицу, а навстречу мне дивчина, ох! Поискать такую, да не найти! Такая б невеста
тебе б была! Я её ещё не раз встречал, здоровается, а чья – не знаю. А сам думаю: «И ты бы уже
такой был – парубок, хоть куда! В нашу породу! Ты не обижайся, сынок, мамкины люди хорошие,
но к рыбалке совсем безразличные. Эх, зря ты, сынок! Мои годы к старости меня толкают, если б
не рыбалка, ходил бы я уже с палочкой, как Касьян, годок мой, ссутулился весь, – не позавидуешь
ему. А постарею совсем— с кем поехать на рыбалку, с Михалычем? Так ему подавай тихую погоду,
а что за клёв в тихую? С тобой мы бы в любую бурю – рыба крупнее. Эх, зря ты, сынок…»
Костёр совсем догорел и только под пушистым серым пеплом таился жар. Крепкий сон одолел
говорливых рыбаков. Тёплая летняя ночь коротка, и всё же к рассвету, в одночасье, всегда тянет
сырой прохладой, словно умывается ею Маныч, встречая новый знойный летний день.
Слегка светало. Свояк растолкал Михалыча. Под пеплом обнаружили жар и поставили на него
кастрюлю с застывшей ухой. Пора собираться на утренний клёв.
– Где это наш Палыч? – вспомнил Борисович.
– Никак уже выплыл?
Михалыч со свояком подошли к обрыву реки. Тёмный силуэт лодки уносил Палыча в сторону
глубины.
– Палыч, ты, куда так рано?
– Мы поплывём с ним на ямы, где затопленный мост. Вдвоём мы возьмём его!
– Кого, Палыч? С кем вдвоём?
Лодка удалялась быстро, и её уже было трудно уловить взглядом. Порой казалось, что в лодке
было двое.
– С кем это он?
– Да один, вроде, с кем ему быть?!
Ïðèç¸ðû îáëàñòíîãî ëèòåðàòóðíîãî êîíêóðñà â ÷åñòü
90-ëåòèÿ Ðîñòîâñêîé ïèñàòåëüñêîé îðãàíèçàöèè
Âíèìàíèþ ÷èòàòåëåé!
Ïðîèçâåäíèÿ ïîáåäèòåëåé îáëàñòíîãî ëèòåðàòóðíîãî êîíêóðñà â ÷åñòü 90-ëåòèÿ Ðîñòîâñêîé ïèñàòåëü-
ñêîé îðãàíèçàöèè Âàðòàíà Áàáèÿíà, Âàëåðèÿ Êàëìàöóÿ, Âàëåðèÿ Æåðäåâà è Òàòüÿíû Àëåêñàíäðîâîé îïó-
áëèêîâàíû â àëüìàíàõå «Äîí è Êóáàíü» ¹2(17) çà2013 ã.
Âòîðîå ìåñòî â íîìèíàöèè èì. Ï. Ëåáåäåíêî «Ïðîçà»
Âòîðîå ìåñòî â íîìèíàöèè èì. Ï. Ëåáåäåíêî «Ïðîçà»
День клонился к закату. Все подружки бабы
Фани уже заняли свои позиции на лавочке возле
подъезда. Она тоже уже собиралась на вечерние
посиделки, как вдруг во входную дверь постуча-
ли. Фаня принципиально не ставила звонок, уж
очень её раздражали его резкие звуки. Она знала,
как стучат в дверь её знакомые, и почти никогда
не ошибалась. Когда же стук был незнаком, она
на цыпочках подкрадывалась к дверному глазку,
разглядывала незнакомца и решала, открыть или
нет. Сейчас в дверь стучала Танюшка со второго
этажа. По её внешнему виду Фаня поняла, что
Танюшка идёт к ней опять провожать очередную
любовь. Фаня была женщиной жалостливой, всех
жалела и никому не отказывала в сочувствии.
Она была такая родная: её дородная фигура, по-
ходка вперевалочку (как у уточки), доброе лицо
со смешным носом—картошечкой, круглые ста-
рообразные очки на ясных голубых глазах, седень-
кий кулёчек волос на затылке — всё располагало
людей к откровенности, и они несли свои горести
Фане как к самому родному человеку.
Танюшка приходила к ней поплакаться после
каждой любовной драмы. Ей было уже далеко за тридцать, а она всё ещё не замужем. Пожалуй,
виной всему была её мечта выйти замуж непременно за военного, и не за солдатика, а – за офице-
ра. Внешность у Танюшки привлекательная: стройная тоненькая фигурка, миловидное личико, об-
рамлённое светлыми кудряшками, всегда одета по моде, да и выглядит не больше чем на двадцать
пять лет. Кроме того, и жильё у неё имеется. После смерти родителей Танюшка осталась одна в
двухкомнатной квартире. Свою работу парикмахера она любит, на работе её ценят. Всё у неё есть,
только мужа-офицера не хватает. Чтобы осуществить свою мечту, она устроилась работать в парик-
махерскую рядом с военным госпиталем, подружилась с медсестрой Мариной, которая работала в
терапевтическом отделении госпиталя, а та познакомила её с офицером, лечившим гастрит. Когда
дежурила Маринка, он бегал на свидания к Танюшке. Казалось, всё идёт к решительному объяс-
нению, но тут закончился курс лечения, и возлюбленный уехал, не попрощавшись, в свою часть.
Он оставил Танюшке только коротенькую записку, которую почему-то принёс к ней на работу его
сосед по палате. В записке возлюбленный благодарил Танюшку за сладкие мгновения любви, но
признавался, что женат и имеет дочурку двух лет. Просил простить его, если что не так. Танюшка
разрыдалась прямо в парикмахерской. Такой удар она никак не ожидала получить. Маринка потом
клялась и божилась, что выписали офицерика из больницы не в её смену, а то бы она устроила
им «очную ставку», он бы не удрал без объяснения. А к чему были бы объяснения? Может, оно
и к лучшему, что больше Танюшка его не увидит! Но это предательство терзало душу, хотелось
кому-нибудь выплакаться, а тут у подъезда попалась ей навстречу баба Фаня с её участливым до-
Îëüãà Òêà÷¸âà
ÏÐÎÂÎÄÛ ËÞÁÂÈ
Рассказ