2 / 8
«Ïîêëîí òåáå, çåìëÿ Äîíñêàÿ!»
2
¹8-9 –2012 ã
Ïðîèçâåäåíèÿ-ïîáåäèòåëè îáëàñòíîãî ëèòåðàòóðíîãî
êîíêóðñà «Ïîêëîí òåáå, çåìëÿ Äîíñêàÿ!»
Íîìèíàöèÿ «Ïðîçà». Äèïëîì I ñòåïåíè
Èâàí Êðàâ÷åíêî (Íîâî÷åðêàññê)
 ÿìå
Рассказ
Это было на Дону. У того изгиба реки, что не отмечен на карте. Много чего не отмети-
ло прошлое. Сегодняшний день помнит обо всём, а его будет помнить будущий…
Таисию Трошкину – молодую, поспевавшую за всеми делами женщину, свалила
болезнь. И вот теперь лежит она днями и ночами и то сына Тишку к себе зовет, то мужа
Мирона. А как им всё время дома быть. Тишка до обеда в школе, а Мирон на колхозной
работе до позднего вечера.
Тишка хлопнул дверью – пришел со школы. Заглянул к матери:
– А чё я тебе принес!
Стал у постели, протянул кусочек хлеба. Не тёмного и липкого – свет-
лого. Таисия в ответ молча улыбнулась.
– Это Лукьяновы такой пекут. – Обрадовался Тишка. – Конечно, у них
батька работает бригадиром!
Дрожащими руками отломила Таисия малость, стала медленно жевать.
Со слезинками в глазах благодарно кивнула сыну:
– Спасибо, сыночек. Ты это... из моего ведёрка выхлюпни на навозную
кучу.
Ыернувшись в хату, Тишка отлил из чугунка в алюминиевую чашку
постного супа, похлебал, вытер рукавом губы:
– Пойду козе соломы кину, орёт как скаженная.
Таисия опять осталась одна. Сотый раз повела взглядом по давно небе-
леному, заплетённому в углах паутиной низкому потолку хаты. Сколько
смотрела до этого, а только теперь досмотрелась: оставшаяся после дождей подтёчина
точно походит на хутор. Ну, покажи кому – поразится. Прудик, что ниже колхозного ко-
ровника, и тот оказался на своем месте. Где плотина – чернота протянулась, а взамен
вербных наворотов кудряшки-пятнышки расставлены. Надо же так, а? Ну, как это можно?
Откуда та вода, что промочила потолочную глину, знала, что рисовать.
Таисия даже испугалась: погост на бугринке выделялся чётче других мест. Вон овраг,
терновник, все правильно, а дальше – могилы. Снесут скоро туда, за балку, и её. Ни Лидия
Сергеевна, хуторская врачиха, ни станичный хирург, видать, уже не помогут. А годов-то
и тридцати не набрала.
Женщина часто заморгала. Ноздри её маленького носика расширились. Мирон себе
другую найдет. В хуторе вон сколько вдов-солдаток, а Тишка сиротой останется.
– Спаси, Боже, – запричитала она, часто крестясь, – не дай помереть, ради сыночка.
Надо Мирону сказать, пусть из коридора хламьё уберёт, помру, люди в хату не пройдут.
От рыжего пятна, обозначавшего хутор, тянулась в сторону, извивалась тоненькая тре-
щина – дорога к дальним колхозным полям. Только роща у Терновой балки не отмечена
ничем. А там Таисию и подстерегла беда...
Летний день клонился к вечеру. Звено Таисии Трошкиной возвращалось с прополки.
Катька Санжина впрягала в арбу быков. На арбе звену предстояло трястись до хутора.
Мучение с этой поездкой. Быки молодые, дурнущие, несутся очертя голову. «Во! – на-
блюдала Таисия за волами, – крутят своими башками. – Осторожней, Катька, подцепит
какой рогом, долго то место целовать будешь».
Всего на секунду отвлеклась Таисия: сняла с ноги брезентовую тапочку – растерла
пятку. Как тут крик:
– Стойте, стойте, заразы! – визжали бабы.
Катьку тащили быки.
Арба тарахтела, собранный из акациевых шестков кузовок швыряло, вот-вот разлетит-
ся, а Катька болталась на ярме между бычьими лбами, нечеловечески орала, – ну ещё раз
тряхнёт, и грохнет под скотинячьи ноги и кованые железом колеса.
Таисия вскинула тяпку:
– Пр-ррр! Балахманные!
Быки и не думали бояться. Арба влетела в поросший травою окоп, висевшая на ярме
Катька отлетела к терновому кусту, а Таисию так садануло боковиной арбы, что она упа-
ла в беспамятстве.
В себя пришла уже дома. Лежала на кровати, обложенная Мироном подушками. Ни
дохнуть, ни ойкнуть. Лидия Сергеевна, спасибо ей, фронтовичке, сначала вернула свет
в глазах, потом подправила руки и ноги. А вот живот ни ей, ни кому другому не поддаёт-
ся: горит, каменный.
– Подорвала ты его. – Заключила свекровь.
Мяла его сильными руками, шептала молитвы, давала пить наговорной воды – торо-
пила выздоровление, а Таисия таяла, пока не высохла в щепку.
– Не жить ей, Мирон, душе там негде уже гнездиться. – Отвернула однажды от неве-
стки земельное лицо.
Мирон грохнул по столу кулаком:
– Не каркайте... Всё сделаю, а Тайку подниму!
И до сих пор только он на что-то надеется. Тем и Таисии дни продлевает.
Таисия нащупала краешек табуретки, стоявшей у кровати, взяла кружку с водой,
отпила глоток – приглушила боль. Что это Тишка так долго в сарае возится. Голодный.
Суп, что вода: попил и нет его. Всё, что в огороде Мирон посадил, выгорело, а колхоз на
трудодни горстку зерна кинул.
Ну, как тут жить? А потом – на облигации подпишись, самообложение, так назы-
ваемый добровольный сбор средств на удовлетворение местных общественных нужд,
установленный будто бы, самим населением, выплати, налоги погаси. Выросло что у
тебя в сарае или нет, а мяса столько-то килограммов сдай, яйца, шерсть, кожу порося-
чью отнеси. Хоть купи у соседа, хоть где возьми, а рассчитайся. Как ни крутись, ничего
себе не остается. Ох, Мирон, Мирон, тут этого всего хватает, а ты задумал такое... в яме
поросенка вырастить, тайком.
В окно со двора кто-то заглянул. Таисия шевельнула бледной, без единой кровинки голо-
вой, и сердце ее похолодело. В хату глазел уполномоченный по сбору налогов Шутвич.
Он отлип от окна. Протопал к пустой собачьей будке. «Так-с, так-с, – хлестал хворо-
стиной по голенищам белых войлочных бурок, обшитых снизу жёлтой кожей. – Совсем
Мирон захирел».
Придержал шапку, глянул в небо. Над подворьем неслись сырые, налитые свинцовой
тяжестью тучи. После долгих морозов хутор обогрела оттепель. Рыхлый
снег попахивал свежим арбузом, хоть закусывай. «Откуда он у Миро-
на возьмется, какая у Мирона закуска? Он только в атаку мастак был
срываться. Команду не успеют подать, а Трошкин уже кровью нальётся,
набычится, приклад к бедру и – «За Родину!3а Сталина!» Не-ет, он,
Шутвич ни кричать, ни выбрасываться из окопа не торопился.
К убогой Мироновой хатёнке тулился соломенный сарай. Окошко,
что амбразура, двери – сикось-накось. Коза там, да пяток кур. Ограда
вокруг подворья – колючая проволока от кола к колу. После Победы
ого-го сколько отмахало, а Трошкин всё голопузый.
Вишнёвые деревца, помнится, Мирон просил у Шутвича: «Иван,
пара саженцев не найдется?». Нашлась. И где он им место определил?
В палисаднике, чтобы пацаны обносили.
А что это у него в самом конце усадьбы? Кукурузные бодылья
сложены. Нет, ты посмотри, козу соломой давит, а их бережёт. Надо
пройтись и глянуть: не прячет ли там Мирон что-нибудь.
Но прежде Шутвич толкнул сарайную дверь. Коза шарахнулась в угол. На ошлёпаной
навозом деревяшке задвигались куры. Точно – пять штучек, как по описи.
«Так, так, – выбрался из сарайчикаШутвич и прищурил глаза. – Не может такого быть,
Мирончик, не может быть, чтобы ты ничего не припрятал. Ты не только в атаки мастак
был бегать. Помнишь, чи уже позабыл? Не надо меня, Мирончик, дурить. От меня не ута-
ишь. А схитришь, хуже будет. Максим Хомайко за такие проделки вон аж куда загудел.
И ты там можешь оказаться».
Шутвич ступил за угол сарая и увидел Тишку. Тот сидел на торчавшем из крыши
бревне, как на лошади и болтал ногами.
– Ты что здесь делаешь? – стушевался уполномоченный.
– Как что? – отозвался с высоты мальчишка. – Гуляю.
– «Гуляю...» Гуляют коровы с бугаями, а ты играешь, понял?
У Тишки пальтишко нараспашку, шапка на коленях. Видать, бегал, распарился и
пырхнул передохнуть. Но в глазах потаённые огоньки: за Шутвичем следил. Заметил
уполномоченного, когда тот ещё по проулку шёл.
– Где батько?
– На работе. А мамка лежит.
– Спала она, не стал будить, – соврал Шутвич. – У вас только в сарае живность во-
дится.
– А где ж ещё?
– Кто знает, может, ещё где.
– Не, у нас больше ничего нет.
Уполномоченный набрал полную грудь воздуха, пропустил его через мясистые тюль-
пановые губы. – Что было, то всплыло.. Пойду. В сельский Совет нужно, совещание там
по недоимкам.
– По неуплаченным налогам?
– Угу.
Мирон Трошкин – колхозный ездовой, одетый в грубый, как из жести, брезентовый
плащ, подъехал на лошадях к своему подворью и задержал в руках вожжи. Не накинул
их, как обычно, на заборный кол, поразился: к хате шли большие, вдавленные в рыхлый
снег следы. Шутвича? «Ах ты ж, падло!» – вздрогнул от догадки Мирон.
Не откидывая башлык плаща, Мирон склонился над вмятинами, оставленными новой,
добротной обувкой. «Опять прыщатый шакалил!» Торопливо направился в хату. Стал в
кирзачах перед кроватью больной жены.
– Ну, как ты тут?
Таисия отозвалась едва слышимым голоском:
– Шутвич приходил.
– Ну и что? – горел нетерпением Мирон. – Куда рожу свою совал?
Таисия глотнула подступивший к горлу комок:
– Не знаю... Тишка там, где-то во дворе. Спроси у него.
– Неужели пронюхал?
– Не дай Бог, – простонала Таисия.
Мирон отчаянно хлопнул рукавицами о полу плаща:
– Буду свинку колоть... Зараз же!
Таисия вздрогнула и потянулась к мужу слабой рукой:
– Мироша, чтоб только никто не видел.
Мирон налил в чугунок воды. Поставил на плитку. Перекинул через руку веревку,
бросил в ведро нож, прикрыл его мешком.
С оглядом, чтоб никто не узрел, Мирон прошел в конец огорода. Стежка к куче куку-
рузных бодыльев вилась собачьей тропой вдоль колючей ограды. Пробираться по ней
приходилось ночами. Тогда Мирон припадал к земле, как вороватый кот. Особенно злился,
когда по небу плыла величиной со сковородину луна.
Трошкин раздвинул стебли и протиснулся в шалаш. Прислушался. В проулке никого.
Заглянул в яму. В нос ударил спёртый воздух.