5 / 8
5
¹5 – 2013 ã
Ê 90-ëåòèþ Ðîñòîâñêîé ïèñàòåëüñêîé îðãàíèçàöèè
Àëåêñåé Áåðåãîâîé
3-1. ÆÐÅÖÛ ÕÐÀÌÀ
Геннадий Анатольевич Сухорученко председателем правления ростовской писательс-
кой организации был недолго – всего три года. Ещё сравнительно молодого, деятельного и
жизнерадостного председателя инфаркт заставил покинуть свой пост, передать его своему
заместителюВладимиру ИосифовичуФролову. Геннадий Анатольевич довольно долго бо-
лел, потом, редко появляясь в Союзе, потом ушёл работать в коммунистическую газету, в ко-
торой повёл непримиримую борьбу с существующей властью. Не берусь судить позитивные
или негативные результаты принесла эта борьба Ростовской писательской организации, но
в том, что некоторые очень заинтересованные лица в городе зачислили членов Ростовского
регионального отделения Союза писателей России в «красные» и даже в «путчисты» (тем
самым, оправдав своё бегство из организации), «заслуга» этой борьбы несомненна.
Запомнился Сухорученко своей улыбчивостью, простотой и лёгкостью решений,
казалось бы, сложных вопросов,
доброжелательным отношением к
литераторам. Фактически, это был пос-
ледний руководителей писательской
организации старой советской форма-
ции. Скоро пошли перемены.
Как-то я подошёл к нему и, на-
строившись на уговоры, попросил
разрешения взять эпиграфом к своей
второй книге «Красные огни», которая
готовилась к выходу в издательстве
РИО, строки из его стихотворения.
Всего лишь две:
«Ах, воскресите,
воскресите женщину! / Из лилии, из
чайки, из волны…»
Строки эти необы-
чайно перекликались с темой моей
книги, и мне очень получить согласие
их автора.
Неожиданно для меня Геннадий
Анатольевич обрадовался: «Бери,
конечно же, бери!». Я даже опешил:
«Но ведь, вы известный поэт, а я...».
– «Ничего не «ведь»! Каждому поэту
приятно, когда его строчки берут в
эпиграфы к книгам. Тем более, если эта книга хорошая, а я уверен, что она у тебя будет
не хуже первой…»
Я был ему безмерно благодарен.
Позже, вспоминая этот эпизод, я всегда говорил, что любая помощь известного писа-
теля молодому литератору имеет большой значение, но помощь эта должна быть лишь
тогда, когда литератор твёрдо знает, что она ему необходима. Даже, если это всего лишь
эпиграф к книге.
Владимир Иосифович Фролов – наиболее колоритная фигура из всех председателей
правления Ростовской писательской организации, с которыми мне довелось общаться.
И наиболее противоречивая, даже, по-своему, трагическая.
Прекрасный поэт, он, как Брежнев, просидел семнадцать лет в председательском
кресле (правда. не собрав столько же орденов), и, странное дело, за весь период его
председательства в организации практически не было конфликтов (если не считать
мелкие неприятности с Евгением Рябцевым и Георгием Губановым), но и назвать какие-
то позитивные свершения в Союзе, произошедшие в это время, тоже затруднительно.
Организация как бы дышала единством или как бы вообще не дышала, затаившись до
определённого момента.
Однако, речь в этом очерке пойдёт о другом, – о поэте и человеке Владимире Фролове,
поэтому не будем отвлекаться.
Фролов несомненно обладал даром рассказчика и, если бы он писал прозу, то, я уве-
рен, его рассказы и новеллы были бы не хуже его стихов. Те писатели, которым довелось
участвовать в застольях и других мероприятиях вместе с Фроловым, могут подтвердить,
что тот всегда был душой компании, её говорящим центром. Потому что всегда был ве-
сел, оживлён и почти не молчал. Неимоверное количество анекдотов, разных случаев из
писательской жизни преподносилось с выдающимся артистизмом, – сочно, красочно,
юморно и потому никогда ненадоедаемо. Он умел шутить и над друзьями, и над собой,
причем, шутить так, чтобы никто не обиделся. Так же блестяще умел он выступать и перед
публикой: хоть со чтением стихов, хоть с рассказами о коллегах, о писательской жизни.
Наверное, единственным действом, которому Фролов никогда не изменял, был его
ежегодный отъезд в отпуск в хутор Лозновку Цимлянского района, где был его родитель-
ский дом, который он не решился продать после смерти матери, о чём впоследствии ни-
когда не жалел. Разбросанные по огромной территории, местами совершенно одинокие
дворы и курени составляли этот хутор – некогда большой и процветающий, но к тому
времени уже являющий собой продукт политики урбанизации страны, оттока молодёжи
из села в город. Но зелени в хуторе было ещё предостаточно, свежий воздух, благоухал
цветущими весной садами, рядом был большой пруд, за ним – правый рукав Дона, непо-
далёку от хутора – сосновый лес. Место для летнего отдыха идеальное, да если ещё и в
родительском доме?..
Обычно он уезжал 2 июля, а возвращался 2 октября. Конечно же отпуск для писателя
– понятие условное. Каждый раз он привозил из отпуска до трёх десятков новых стихотво-
рений и очень гордился, если они у него удавались. И я не помню, чтобы в межотпускной
период в Ростове он мог похвастаться такими результатами.
Мало кто из его друзей в писательской среде не бывал в доме родителей Фролова – пе-
реселенцев из станицы Курмояровской, ушедшей на дно Цимлянского водохранилища,
не рыбачил вместе с ним в довольно широком и полноводном рукаве Дона со странным
названием «Сухая», в котором водились крупные чебаки. Рукав шёл непосредственно
от Цимлянской плотины, уровень воды в нём то неожиданно резко поднимался, то стре-
мительно падал, и было похоже, что он рукотворный и служит для сброса лишней воды
из Цимлы. Берега Сухой заросли деревьями, крутые откосы сменяли печаные отмели и
рыбалка здесь, в двухстах километрах от Ростова, была превосходной
Несколько раз бывал у него в Лозновке и я. Мы приезжали обычно под вечер и, если
Фролов до этого долго отсутствовал, мыли некрашеные полы из широких и толстых досок
во всём доме, выглядевшим типичным казачьим куренём, выгоняли из него застоенный,
влажный воздух с помощью кирпичной печки и, если до темна ещё было достаточно много
времени, спешили на Сухую. Фролов рыбаком был заядлым, ловил по-местному, само-
дельными донками-закидушками или привязанными к спиннингу лесками с крючками
и тяжелым грузилом, но всегда, почему-то успешнее всех – когда он сматывал удочки,
рыба почему-то переставала клевать. И тогда мы подозревали, что он знает что-то такое,
секретное, помогающее в промысле, а он на наши вопросы только смеялся, говорил:
«Уметь надо!», тем самым усиливая наши подозрения.
Фролов был знатоком народной жизни, казачьего быта и мог часами рассказывать о
них такое, что сейчас уже не услышишь. Жаль, что не любил об этом писать.
Иногда до третьих петухов мы сидели на маленькой веранде у входа в дом, курили и
спорили о литературе, особенно – о
поэзии. Он – как специалист, я – как
читатель и любитель, имеющий свою
точку зрения. Споры эти обычно за-
канчивались ничем, но продолжались
до тех пор, пока, в уже бледнеющем
ночном воздухе веранды, Фролов не
говорил: «Ну вот и ночь прошла. Пора
спать!»
Он называл то множество поэтов
(даже союзного масштаба), которое
существовало в нашей стране, благо-
датной компостной кучей, на которой
розами расцветают такие имена, как
Есенин, Блок или Цветаева, что без
этой основы из хороших, но рядовых
поэтов в русской литературе не было
бы и великих. Не знаю, возможно, он
был прав.
Однажды в его усадьбу пришла
молодая красиваяженщина, представи-
лась заведующей клубом и попросила
выступить вечером перед хуторянами.
Как самый важный аргумент необхо-
димости такого выступления, она сообщила нам, что афиша уже написана и вывешена.
Фролов охотно принял её доводы.
Целый день мы провели на рыбалке, и целый день я думал о том, как буду выступать
перед людьми, что буду говорить. Ничего не шло в голову. Я ещё никогда не выступал
перед публикой в качестве писателя и потому волновался.
Вечером мы пришли в клуб, и я обомлел. Просторный зал был полон! И это летом, в
сельской местности, когда дел невпроворот! Человек четыреста, не меньше!
Нас провели на сцену, усадили за стол, представили. Хорошо было ощущать себя
писателем, хоть и с одной книжкой, но что дальше? Что говорить? Стихи я не пишу, а
прозу читать не станешь…
Говорить начал Фролов. Минут тридцать он рассказывал о себе, рассказывал так, буд-
то впервые в этом хуторе, будто его здесь никто не знает, читал свои стихи. Зал слушал
с интересом.
Потом Фролов предоставил слово мне.
Я встал, и, наверное, заикаясь, какое-то время что-то бэкал-мэкал. Фролов вдруг пе-
ребил меня, вставил слово, потом второе, третье, и пошло-поехало. Ещё минут тридцать
он рассказывал публике о достоинствах моей исключительной прозы, о моём таланте и
перспективности. Да так, что мне было неловко. Но зал потом долго аплодировал. Нам
подарили цветы, какие-то пакеты.
Но как же я был благодарен Фролову за этот «перебив», за поддержку. Наверное, тог-
да он преподнёс мне урок общения с публикой, ведь на самом деле, ничего особенного
говорить и не надо, с публикой необходимо просто беседовать, как человек беседует со
знакомыми, друзьями. Надо, чтобы люди тебя понимали, и всё…
Прозу он не писал, получалось так, что в силу своего темперамента, он её рассказывал
– так было быстрее и с меньшими усилиями. Ему дарили книги и писатели, и литераторы,
и тот, кто достаточно хорошо знал его, мало надеялся на то, что он книгу прочтёт. Ну в
лучшем случае – просмотрит. Как, впрочем, делает и большинство писателей. Но однажды
он меня просто поразил. В 2003 году в Москве в издательстве «АСТ-пресс» вышел мой
роман «Подстава» (полный вариант – «След рубина»), и я подарил ему книгу одному из
первых. На следующий день я опять пришёл в Союз, и Фролов ошарашил меня словами:
«Я прочитал твой роман, очень понравился!» – «Как? – не поверил я. – Целый роман за
один день?» – «За одну ночь! – поправил меня Фролов. – Часов в восемь вечера прилёг с
книжкой на диван – хотел полистать её, – и оторвался только в пять утра, когда закончил.
Так что, поздравляю тебя.»
Трудно описать, что я тогда почувствовал. Сам Фролов, который не любил читать
чужое, за одну ночь «проглотил» мой роман в пятьсот страниц – это событие! И уже не
надо говорить о качестве романа, о его достоинствах и слабостях… И так всё ясно, если
такой «критик» не мог оторваться…
Он всю жизнь страдал клаустрофобией. Но тем не менее любил рассказывать о непри-
ятностях, которые эта болезнь ему приносила. Как всегда с юмором. Как-то на одном из
писательских съездов в Москве их поселили в гостинице на 22-м этаже, и каждый раз,
возвращаясь в номер, он поднимался на свой этаж пешком по лестнице, тогда как другие
делегаты от Ростова (я уже не помню, кто это был, кажется, Борис Куликов, ещё кто-то),
жившие с ним в номере, уезжали на лифте. «Я поднимался не спеша, – рассказывал
Фролов, – пару раз останавливался на лестничных площадках покурить и, когда всё же
добирался до номера, эти «козлы» (то есть – коллеги-приятели) успевали уже всё съесть
и выпить, да ещё и начинали подначивать меня, что, мол, я слишком рано пришёл».
Но болезнь эта постепенно сделала Фролова «невыездным», и позже это имело для
организации серьёзные последствия.
Ушёл Фролов как-то нежданно, разом. Сделали операцию, вроде бы всё нормально,
собирался жить, строил планы. И вдруг печальное известие. Убила его совсем другая
болезнь – инсульт, который всегда приходит внезапно.
На мой взгляд, Владимир Фролов был одной из самых ярких личностей – многоцвет-
ной и многогранной, – из тех, которые я знал в Ростовской писательской организации.