3 / 8
Ê 90-ëåòèþ Ðîñòîâñêîé ïèñàòåëüñêîé îðãàíèçàöèè
3
¹ 6-7 – 2013 ã
Заглядывает в отдел Толя Ансимов:
– Слушай, звонил Фролов: лёд на Дону тронулся.
Я давно ждал этого момента, потому живо отодвигаю
в сторону макеты…
В те годы мы работали в областной молодёжной газете,
я – ответсекретарём, он – заместителем редактора, непос-
редственное начальство. Это начальство ловит в моих
глазах нечто, похожее на мольбу. (В детстве мы, хутор-
ские пацаны, тайком от родителей сплавлялись на «кры-
гах» (льдинах),
правда, не по та-
кой раздольной
реке как Дон, но
при половодье
– очень даже при-
личной: вода вме-
сте со льдинами
и огороды затоп-
ляла, и во дворы
заходила. И та
«езда», то ощуще-
ние преодолённо-
го страха, свобо-
ды, сопричастия
к жутковатым та-
инствам стихии
сохранились на
всю жизнь).
– Да погоди ты! – окорачивает Толя. – Фролов сейчас
поднимется. И Рогачёв с ним.
По пути к Дону, в асфальтовой впадинке, – кафе, наре-
чённое нашим братом «Стекляшкой», – одно из первых
советских творений авангарда из стекла и бетона. При виде
его как-то по-особому начинает подкашливать Володя
Фролов. Поглядывает на нас то ли критически, то ли с ожи-
данием сочувствия по поводу своего, якобы подорванного,
здоровья. Супротив двери поднимает руку и …
Неведомы нам вечные истоки,
питающие мыслей закрома.
Как много тем возвышенных, глубоких
даёт нам жизнь почти что задарма!..
Мы замираем в коллективном прозрении. Александр
Александрович Рогачёв приходит в себя первым:
– Фролов, я всегда и всем говорю: ты – почти гений.
После меня.
«Возвышенной темой» на этот раз мы питаемся в
«Стекляшке». И не задарма. Но и особо не задерживаем-
ся. Ибо «тема» на этот раз, как говорится, проходная. Она
от нас никуда не денется. А ледоход – один раз в году. И
то не всегда.
И вот – набережная. Внушительные льдины, подсве-
ченные клонившемся к Будёновскому мосту солнышком,
проплывают неспешно, как бы даже вальяжно, велико-
душно пропускают тех, что помельче. Слышится приглу-
шённое то ли шуршание, то ли дыхание, умиротворяющие
всплески воды…Воистину – Тихий Дон с его величествен-
ной, от края до края, картиной пробуждения.
В эту картину вплетается голос Александра Рогачёва:
Талантом быть
Не так-то просто…
Неутолённая душа,
Ты жил размашисто и броско,
Ходил по лезвию ножа.
Витийствовал в угарном дыме,
Подняв себя на пъедестал,
И убеждённо открывал
Давно открытое другими.
В походке нет былого лоска,
И побелел кудрей прибой,
Особняком стоишь,
Как остров,
Вконец ограбленный тобой…
С Рогачёвым мы частенько встречались в редакции.
Несмотря на разницу в летах, окликали друг друга по име-
ни. Да по-другому как-то и неудобно было, настолько он
был доступный, «свой в доску». Однако до панибратства
не опускались. Говорю больше о себе .
Я знал, чувствовал, понимал его большой поэтический
талант. Он захаживал обычно в редакцию во время моих
вечерних и ночных дежурств. Причастные к очередному
выпуску номера собирались в секретариате, и он читал
ещё неопубликованные поэмы «Полынные ветры», «Воз-
вышение Андрея Рублёва», стихи. Читал так и такое, что
пробирало по коже. Я замечал: не меня одного.
Друзья сказали,
Что я пал в бою.
И наш любимец, наш весёлый писарь,
Смахнув слезу,
Взглянул на ротный список
И вычеркнул фамилию мою.
А я приполз,
А я приполз к утру
К нему в блиндаж,
И вместе мы уснули…
Я почему-то верю, что умру
От радости,
А вовсе не от пули…
Здесь же, на берегу Дона, мягкий, как при покаян-
ной молитве, голос мэтра каким-то рикошетом задевает
Фролова. Поочерёдно вздымая то одну, то другую руку,
он обращается уже не к Дону, а к фланирующей по на-
бережной публике. (Почуяв нечто из ряда вон, кое-кто
подворачивает к нашему «шалашу»).
Густой камыш ошёптывает берег.
Плывут стада по небу не спеша.
Когда живёт природа без истерек,
Как високосно празднует душа!..
И быт забыт, и речь звучит простая,
И трепыхают крылья над рекой,
Но всё-таки шальная, молодая
Жизнь никогда не выберет покой…
Володя Фролов не так часто, но бывал у меня дома.
Когда заглядывал летом, то мы, отобедав, устраивались на
балконе, за шахматной доской. Игра велась с переменным
успехом, а завершалась стихами. Причём, читал Фролов
не только своё, но и Бориса Примерова, и Бориса Кули-
кова, и Анатолия Гриценко, и Геннадия Сухорученко…
Любил раннею поэзию Евгения Евтушенко. (После таких
чтений я обычно заворачивал в книжные магазины. В те
годы для донских авторов в них были отведены специ-
альные полки)…
Под балконом останавливались прохожие, задирали
головы, иные крутили пальцем у виска, другие аплодиро-
вали (может, и не шутки ради). Утомившись, поэт спра-
шивал: «Ну а ты? У тебя что есть нового?».
Я готовил книгу рассказов о моём и моих сверстни-
ков детстве, «обожжённом войной». Мы жили в хуторе,
и мама в одной упряжке с другими женщинами в годы
разрухи и нищеты таскала бороны и плуги. Я дошёл до
описания этой тягловой, скотской пахоты, когда у мамы
от неё свисали с шеи кровавые клочья кожи, и вдруг стал
задыхаться. Хотя изрядно и покорпел над этим эпизодом,
и не раз перечитывал. Вроде свыкся. Ан, нет. Время, ока-
зывается, не всегда лечит. Обнажает и обжигает тоже.
Фролов: «Так и надо писать. Если автора давит слеза,
то читатель, гляди, и хлюпнет носом».
Долгое время он был председателем ростовского отде-
ления Союза писателей СССР, потом – России. Краешком
захватил в этой должности то благодатное время, когда
региональная организация пользовалась одним из лучших
зданий Ростова, к тому же на «элитной» улице Пушкин-
ской, а писателей знали, уважали, тянулись к ним. Они
воистину являлись «властителями дум», а народ великой
державы почитался самым великим книгочеем в мире.
Библиотека Всемирной Литературы из двухсот томов
считалась наиболее престижным, изысканным подарком,
хотя и обычным.
В памяти остались захватывающие литературные
диспуты по книгам донских (и не только) авторов или
пуб ли ка ций в
журнале «Дон»
с обязательным
привлечением чи-
тателей. Неред-
ко происходили
встречи с учёны-
ми, героями тру-
да – рабочими
и хлеборобами,
коллегами и дру-
гими знаменито-
стями из Моск-
вы, из Болгарии,
Польши, ГДР, вы-
ступления фольк-
лорных казачьих
хоров и ансамб-
лей.
В организации этой работы особенно преуспевали
предшественники Фролова – Пётр Васильевич Лебеден-
ко, Геннадий Анатольевич Сухорученко, преподаватели
вузов, такие литераторы, как Фёдор Викторович и Тама-
ра Ивановна Тумилевичи, искренне радевшие о стране,
о сохранении и укреплении её культурной корневой
основы.
…Набережная всё плотнеет. Поэты вошли в раж, уст-
роили настоящее «кто кого».
К тому времени я уже окончательно зарёкся «писать
прозу в рифму». И теперь, в компании поэтов, чувствовал
себя вроде белой вороны. Но соответствовать-то хотелось.
Оченно хотелось… А тут ещё этот ледоход, солнышко
– по-весеннему, народные аплодисменты, славный букет
«Мукузани», новая порция стихов от друга Ансимова:
…Очередной виток спирали –
прощально журавли кричат.
А воробьи не улетали
и сто, и тыщу лет назад.
Случалось, над родной равниной
морозом жгучим сражены,
в сугробы серыми дробинами
с размаху падали они.
В них из рогатки кто-то метил,
Порою в поле – ни зерна…
И всё ж для них была на свете
Родная сторона –
Одна!..
В груди моей взрывается что-то типа петарды, исходит
клёкотом: «Эх, ёлки-моталки!..».
Я срываю с головы меховую шапку и швыряю на
проплывающую льдину. Поэты перестают читать стихи
и со всё ещё открытыми ртами взирают то на мою про-
стоволосую голову, то на удаляющеюся шапку. Наконец,
Александр Александрович изрекает: «Молодец! Наш
человек».
Однако никто из них моему примеру не следует. И
ладно! Зато я чувствую себя поэтом.
***
Когда иной раз встречаю на Дону ледоход, мне чудит-
ся: там, в Небесной Вышине, и Володя Фролов, и Толя
Ансимов, и Саша Рогачёв вместе со мной переживают это
повторяемое диво природы, эту могучую стихию – про-
буждение и приображение. Встречают стихами.
Родные, я помню и люблю вас.
Ãåííàäèé Ñåëèãåíèí
ËÅÄÎÕÎÄ
Анатолий Ансимов
Александр Рогачёв
Эссе