Донской писатель №10

Ëèòåðàòóðíàÿ ñòðàíèöà

¹10 – 2011 ã

Мы сидим на склоне балки, под не-

пролазным терновником. После смерти

бабушки Насти дядя Исай и дядя Яков

– самые близкие люди в Белояровке. В

моей памяти дядя Исай всегда увязывал-

ся с золотым хороводом пчел, привкусом

меда и вощины. Внадетой на голову метал-

лической сетке, с дымокуром он своими

повадками походил на хирурга. Осторож-

но, будто череп диковинного существа,

снимает он крышку улика. Вынает медо-

вую раму, разглядывает на свет. Что-то

не нравится, и он бракует её… Вот тут и

начинался наш, ребячий, праздник…

Я был уже студентом, собирался в

каникулы проведать родителей и, конеч-

но, побывать в нашем родовом хуторе

– Белояровке. Долго ломал голову, какой

подарок привезти дяде Исаю с моей

простенькой стипендии. Купил за шесть

рублей заморское чудо – прогонистую бу-

тылку ёмкостью 0,66 литра под названием

«бренди» с заморскими нашлёпками…

Мы-то привыкли к 0,5, ещё – к четвер-

тинкам. И вдруг, в начале шестидесятых,

прилавки Ростова оккупировали эти

«бренди».

В цветущем клевере отыскал пасеку.

После приветствий, а также короткого

разговора о том, как добрался, протяги-

ваю дяде Исаю заветную бутылку. Он

начинает почесывать затылок, думая, куда

её приспособить. Я знаю, у него водится

своё, доморощенное «бренди», выгнанное

из мёда и настоенное на прополисе. Но

предложить вместо «моего» ему неловко,

боится обидеть. Инапрасно. Из-за его фир-

менного продукта к нему заворачивали

даже иные из районного начальства.

Дядя Исай протискивается в камы-

шовый куренёк. Выползает с увесистой

сумкой. Куренёк этот не простой, он при-

крывает холодный подвальчик.

– Тут такое дело… – шевелит губами,

подыскивая слова. – Пчёлы сатанеют от

запаха этого зелья. Давеча пьяный Вань-

ка Бэша на мотоцикле пригонял. И так

драпанул!.. За малым уши на колеса не

намотались. Айда в балку. В тёрны. С

глаз подальше.

И вот мы сидим «в тёрнах». Дядя Исай

выкладывает на цветной рушник огурчи-

ки, зелёные перья лука, шмат пахучего

сала, краюшку хлеба, ту самую медовую

вощину с оплывшими янтарными сота-

ми…Хлопает себя по карманам, досадли-

во вертит головой:

– Ножик забыл.

Я подаю свой. Дядя Исай рассматри-

вает его.

– Из четырех предметов. А у меня…

– Он замолкает, словно проверяя мою ре-

акцию. – У меня был двенадцатижильный.

С костяной нарезной колодкой. Сейчас на

такие ума не хватает.

Я слышал ту историю с его «двенад-

цатижильным» складным ножиком. Но

сам дядя Исай не рассказывал. И когда

по очереди вытягиваем из алюминиевой

кружки едучую коричневую влагу, как бы

ненароком роняю:

– А вы его, двенадцатижильный, на

пасеке забыли?

Дядя Исай снова испытывает меня сво-

ими светлыми, всепонимающими глазами.

Он догадывается, что я хитрю, но, видать,

и самому хочется вспомнить. Говорит не-

торопко, смачно, будто рисует цветным

фломастером на оконном стекле…

Гражданская война. Полуразрушенный

Царицын. Штаб красных. «На часах» – в

буденновке, в линялой армейской одёжке

молодой Исай с винтовкой. Из проулка

живо выворачивает очкастый человек в

распахнутой шинели, с черными лохмами

волос. За ним – свита из высоких военных

чинов. Как взнузданный конь, человек

застывает перед часовым. «Кто таков?».

Красноармеец, поедая глазами неизвест-

ное начальство, без запинки рапортует:

боец такой-то, такого-то взвода, такого-то

полка, родом оттуда-то. Несет службу по

защите революции…«Молодец! – хвалит

расхристанный и обводит сверкающими

глазами свиту. – Разве с такими орлами не

победим?! – Достает из галифе складной

ножик и протягивает часовому. – Бери! И

помни наркома Троцкого!..».

– И какой он был, Троцкий?

Задавая этот вопрос, я не сомневаюсь,

дядя Исай ответит примерно такими,

как бы на века отлитыми, словами: мол,

Иудушка – он и есть Иудушка.

Но слышу неожиданное: «Лев Давы-

дович не задирал перед красноармейца-

ми носа. И красноармейцы уважали его.

Подойдет, расспросит, кто такой, откуда,

как служится, на что жалобы, что из дома

пишут?.. Немало красноармейцев по име-

нам и фамилиям знал»…

Не ведаю, что отвечал дядя Исай энкэ-

вэдистам, но вернулся из тюрьмы через

пять лет без «двенадцатижильного». И по-

том до конца дней жалел, что не уберег.

Уж больно ладный ножичек был. «И

для войны, и для тюрьмы, да хоть и так

просто…». Ну, а как отвечал?.. Я хорошо

знал дядю Исая: если уж во что уверует,

свихнуть его с этого пункта немыслимо.

Будешь настаивать, – замолкнет, затверде-

ет, и ты перед ним хоть гопака выбивай,

махнет рукой и отвернется. Впрочем, мне

он так и не открыл, за что сидел первый

раз. Доходило от других: то ли «за связь с

троцкистами» или за то, что, будучи пред-

седателем колхоза, не сдал подчистую

зерно. Самовольно оставил на семена. А

может, и то, и другое связали в один узел.

В те годы была такая мода…Спустя пару

лет после этой встречи я покажу дяде

Исаю печатный рассказ очевидца о том,

как Лев Давидович Троцкий собственно-

ручно расстреливал из маузера учителей

гимназий и священников…

Он долго и подозрительно будет погля-

дывать на меня…

Второй раз его посадили перед концом

войны. Зерно хуторяне, у кого оно сохра-

нилось после немцев, толкли в ступке или

прогоняли на самодельной «рушке». Как

в стародавнюю пору. Муторное это было

занятие. По себе знаю. И вот дядя Исай

соорудил на бугре «ветряк». Достал где-то

плоские камни, приспособил под жернова.

Получилась мельница. Не особо знатная,

но все же…

Сначала молол для себя. Потом стали

проситься другие. «Дед Исай», так звали

его в хуторе, никому не отказывал. Люди

облегченно вздохнули. Но нашелся скры-

тый «доброхот», которому этот «ветряк»

стал поперек горла. Отписал куда надо:

будто самовольный мельник берет с кол-

хозников мзду за помол. И снова – казен-

ный дом…

Дядю Ефима я не знал. Его забрали в

тридцать седьмом. Шестнадцатилетний

сын Петро набавил себе два года и в со-

рок третьем добровольно пошел на фронт

«кровью смывать позор отца». Окончил

ускоренные лётные курсы. День Победы

встретил капитаном. А все трое – и мой

отец, и дядя Ефим, и дядя Исай – были

в гражданскую красногвардейцами. За

что и почему взяли простого колхозного

конюха дядю Ефима, где сгинул – так и

осталось тайной.

Ну, а дядя Исай… Другого бы такие

извивы судьбы изломали, измельчили, а

он…Не замечал, чтобы когда-либо молил-

ся или поминал имя Божье. Но немало в

его жизни и судьбе было по Христу. От

дяди Исая исходила спокойная душевная

сила. Я заряжался ею, вроде аккумулятора

от источника электричества. Рядом с ним

мне было стыдно за свою раздерганную,

скачковую жизнь, за душевный неуют…

В доме дяди Исая, даже в тяжкие для

всех времена, когда он не сидел в тюрьме,

был достаток. По сравнению с другими ху-

торянами, конечно. У него и яблоки были

крупнее, и сливы вкуснее, и дыни пахучей

да сахарней. Ломтики во рту таяли. А уж

пасека… Иные завидовали. Но невольно

подтягивались до его положения. Он же

делился, чем мог. В собственном хозяй-

стве горбатил после колхозной ломовой

упряжки. Как и все. А пришлось ему по-

мытарить и председателем, и водовозом,

и пастухом, и конюхом, и плотником, и

сторожем… Но пчеловодил всегда.

С ним не было скучно. Как и мой отец,

он окончил всего два класса церковно-

приходской школы. Оба были великие

книгочеи. А библиотеке дяди Исая мог

бы позавидовать иной доктор филологии.

Он выписывал почти все центральные га-

зеты и журналы. Местные – обязательно.

Библиотека занимала обширную веранду

и добрую часть флигеля. Десятки страниц

«Тихого Дона» дядя Исай знал назубок.

Как иные – библию. Для него книга та, по-

хоже, и была библией. Тут мне вообще не

с руки было с ним тягаться. А однажды он

выдал: «Знаешь, в тридцатых годах «Ти-

хий Дон» спас меня и всю семью от вер-

ной погибели. Зимой было дело. Ночью.

На дворе метёт, воет. Все уже поснули, а

я читаю на лежанке, при лампе керосино-

вой. Чую, что-то не то, что-то в ноздрях

нехорошо щекотит. Глядь, а задвижка в

грубке закрытая. Чад по хате стелится.

Будить своих, а они никак, нанюхались

уже. Открыл двери, устроил сквозняк.

Молока – через зубы… Еле откачал».

Но, конечно, прикипел он душой к «Ти-

хому Дону» не только поэтому. То был рек-

вием по нему самому и по его надеждам.

А надежды таились насчет той землицы,

которую обещали. За неё все трое и хлес-

тались против своих же.

Я получил телеграмму о кончине дяди

Исая и в тот же день вечерним шестича-

совым «Ростов – Саратов» отправился в

Морозовск, откуда ближе всего до хутора

– двенадцать вёрст. Была страшная распу-

тица. В Белояровку прибыл, когда дядю

Исая уже похоронили.

Саня, моя двоюродная сестра, а его

дочь, рассказывала: «До последнего – на

ногах. В тот день старую грушу корче-

вал... Гляжу – во двор зашел, к забору

притулился. Я к нему: «Батя, вы чего?».

А он: «Налей-ка мне рюмочку... Что-то

теснение в груди... – Да вы, может, сразу

и повечеряете. Пора. – После. Полежу

трошки». Выпил стопку своего, ты же

знаешь, оно у него от всех хворей, и по-

шел к себе, во флигель. Потом… Уже

смеркается, а бати во дворе не видно. А он

завсегда в этот час с худобой управлялся.

У меня сердце сдавило. Накинула платок

и – к нему. А он лежит тихонько на топ-

чане, лицом к стенке отвернутый. Торк в

плечо: «Батя, батя!». Повернула его, а он

– мёртвый…».

Хозяйской смёткой и трудолюбием,

чуткостью и душевной щедростью род-

нился с дядей Исаем и его зять – Володя

Кононов, муж Сани. Я сильно привязался

к нему… И когда его слишком рано не

стало, Белояровка для меня как бы обед-

нела. А вообще такие люди напоминали

мне пчёл. Они и умирали на лету. Умирали

безропотно, с тайной виной, что не успели

донести до своих ульев очередной порции

медового сбора.

Ãåííàäèé Ñåëèãåíèí

Ä Â Å Í À Ä Ö À Ò È Æ È Ë Ü Í Û É

Ê 75-ëåòèþ ïèñàòåëÿ