3 / 6
Ñòðàíèöà ïàìÿòè
3
Смятение
Памяти Кайсына Кулиева
1
Первоснежье бумаги,
Ни строки, ни черты…
Наберусь ли отваги
Для такой высоты? –
Мысль пульсирует робко…
Долг зовёт! Я иду.
По-над пропастью тропка,
По эльбрусскому льду –
Тяжкий путь не прогулка.
Грудь сжимает не страх:
Это памяти гулко
В сердце, будто в горах.
Сердце, робко не мешкай
Перед мыслью, что вдруг
Кто-то скажет с насмешкой:
«Отыскался, мол, друг,
чтоб примазаться к славе,
к чистой, трудной судьбе».
Для меня ты был славен –
Просто, сам по себе;
Человеческой сутью,
Сердцем, чутче струны!
Тем, что разные судьбы
Были в трудном – родны.
Щедро, крупною солью
Посолил твой чурек,
Приглашая к застолью,
Век вместивший не век,
А мгновенья и вечность,
И борцов, и калек.
Но ты знал: человечность
Там, где жив человек.
Этим горьким чуреком
Подавился бы трус,
Но ты был Человеком
И осилил искус.
Был ты нежным и ярым –
Справедлив там и там…
Никаким мемуарам
Я тебя не отдам!
Из моей в память сына
Ты, Кайсын, перейдёшь…
Нет на свете Кайсына?!
Это страшная ложь!
Что за чёрные вести?!
Как исчезнуть мог ты,
Рыцарь долга и чести
И святой Доброты?!
Нальчик номер включает,
Но на веки веков
Мне Чегем отвечает
Басом долгих гудков.
Я на проводах не был –
К койке был пригвождён.
Знаю, плакало небо
В час твоих похорон.
Вечны горы! Пригорки –
Миг в их вечной судьбе…
Как ты плакал по Лорке,
Плачу я по тебе.
2
Как это – больше к тебе не
приеду
В твой хлебосольный,
душевный Чегем
И не услышу великое кредо?
Мыслимо ль то, что навеки ты
нем?!
Ты повторял, до последнего
вздоха
Зная: недуг твой – всесильный
злодей;
«Виктор, кунак мой, когда тебе
плохо,
помни, что мир не без добрых
людей!
Помнишь, Кайсын, как на
дубултском пляже
Диспут затеял один прохиндей,
Весь состоящий из жёлчи и
сажи?
Но мизантропу в воинственном
раже –
Бросил ты: «Мир не без
добрых людей».
Бросил не так, как арканы
бросают,
Чтобы повергнуть противника
вдруг,
А – как надёжный
спасательный круг…
Разве словами людей не
спасают?
В трауре горы, поникли цветы,
Смотрит на Землю Луна
озадаченно:
Сколько чистейшей людской
доброты
Миром с твоею кончиной
утрачено!
Смерть победить не рождён
чудодей.
Будет когда-то и эта Победа.
В тысячи душ ты вдохнул своё
кредо, –
Мир не остался без добрых
людей!
3
Хорошо, что я не был в Чегеме
в тот день,
Чтоб свидетелем стать
величайшему горю,
Чтобы капле влиться в потоки
людей,
С гор сбегавших к тебе – их
вбиравшему морю.
Âèêòîð Ñòðåëêîâ:
ß òåáÿ ðàçëè÷ó ñðåäè ñîòåí äðóãèõ
Ê 85-ëåòèþ ñî äíÿ ðîæäåíèÿ Âèêòîðà Ñòðåëêîâà
«Òû ñàì òâîðèøü ïîñìåðòíûé ñâîé óäåë»
У поэтов лёгкие судьбы – редкость. Преобладают сложные, трудные, известны всем
и трагические. Судьбу Виктора Александровича Стрелкова вернее всего назвать глубоко
драматичной. Он родился 4 сентября 1925 года в Сталинграде. Было в этом некое злое
предзнаменование: двадцатилетним солдатом-победителем он попал в сталинские лагеря
за стихи, показавшиеся «знатокам» из особого отдела недостаточно оптимистическими,
а проще говоря – за честные стихи о пережитом на войне.
«Да, моя биография с географией дружит» – это Виктор Стрелков напишет 45 лет
спустя в зрелой книге «Импульсы», высоко оценённой Давидом Кугультиновым. А в те,
молодые годы поэт постигал географию на заполярных широтах:
Небо низкое-низкое над Хальмер-Ю,
Ветры с Карского моря напористы, жгучи.
Только снежная даль в этом белом краю
Да над ними косматые, мрачные тучи…
Были побеги и новые сроки. Был каторжный труд в штольнях вечной мерзлоты под
Воркутой, лесоповал в Саянах, закладка первого жилья в будущем Ангарске, полотно
еще не знаменитого, а глубоко засекреченного БАМа… И всюду он продолжал писать
стихи.
Первая книжка Виктора Стрелкова «Сердце в пути» вышла в 1963 году в Ростове,
где он поселился после освобождения и реабилитации. За ней последовали «Баллада о
Человеке» (1965), «На разных широтах» (1968), «Долг» (1970), «На безымянной высоте»
(1973), «Первый иней» (1975), «Фарватер памяти» (1976), «Импульсы» (1980), «Зов
горизонта» (1981) и другие, изданные в Ростове и Элисте.
Принятый в Союз писателей СССР в 1967 году, Виктор Стрелков вошёл вместе со
своим другом Даниилом Долинским в число ведущих переводчиков поэзии Северного
Кавказа, Калмыкии, Бурятии. Им обоим были присвоены звания заслуженных работников
культуры Калмыцкой АССР.
«Стих Стрелкова туго начинён чувством, – писал народный поэт Калмыкии Давид
Кугультинов, – он таит в себе энергию мысли. Напряжённая мускулистая строка активна,
действенна, буйна, хотя версификация иногда
кажется традиционной из-за того, что поэт идёт от
ясности классического русского стиха Пушкина,
Лермонтова, Тютчева, Блока, избегая соблазна
мнимого новаторства, – этого не позволяет ему
зрелость таланта».
Однажды в кругу молодых ещё друзей Виктор
Стрелков поделился мечтой – вновь побывать в тех
далёких от Ростова северных и восточных краях, где
прошли его годы испытаний подневольным трудом.
Тогда все мы зарабатывали скромно и «сброситься»
на осуществление такой мечты не могли. Прошло несколько лет, и Виктор Александрович,
получив гонорары в двух издательствах, отправился авиарейсами на Крайний Север и
Дальний Восток. Там у него завязались полезные знакомства, нашлись люди, с которыми
поэт уходил в плавания на рыболовных и научно-исследовательских судах, и заветная
мечта была воплощена сторицей. Из года в год Стрелков уезжал или улетал на несколько
месяцев, а вернувшись, пополнял рукописи будущих книг всё новыми стихами, названия
которых говорили о плодотворности его странствий: «Здравствуй, Камчатка!», «Экспресс
«Россия», «Диксон», «Чукотка», «Траулер «Мгачи», «Курилы», «Прощание с Сахалином»
«Вайгач», «Ледокол «Красин», «На полярной зимовке», «Витус Беринг»…
Поездки, перелёты, плавания, а между ними – неустанная работа над собственными
стихами и переводами с твёрдым соблюдением обязательств перед авторами – так творил
Виктор Стрелков, пока позволяли силы. Тяжкий недуг одолел его в 1997 году.
Сотворив «посмертный свой удел», поэт ушёл, а мы, оставшиеся, и через 13 лет не в
состоянии по достоинству воздать должное такому труду и такому наследию. Грустно,
дорогие коллеги, грустно…
Николай Скрёбов, член Союза российских писателей
Не придётся бродить мне в
балкарских горах,
Всласть дыша порождённым
грозою озоном,
Безутешным по воле судьбы
Робинзоном, –
Потому что ты жив!
Я не видел твой прах!..
Скоро август. И я собираю
багаж,
Как джигит скакуна, подгоняя
секунды –
Поскорей, поскорей доскакать
до Пицунды,
Чтоб, швырнув чемодан,
вмиг помчаться на пляж!
Не затем, чтоб с разбегу в
морскую купель –
Ты ведь знаешь: я с морем не
очень-то лажу –
Буду зорко смотреть я, шагая
по пляжу,
С нетерпеньем ища лишь одну
только цель.
Я искать буду всюду твой
пляжный топчан
На булыжнике-гальке, омытой
волнами.
Хоть ты свей полотенце в
защитный тюрбан,
Хоть сиди в своей старой
абхазской панаме –
Я тебя различу среди сотен
других
Гордо-чванных, тебя, неизменно
простого.
Подкрадусь к тебе тихо:
– Привет из Ростова! –
И сожмём мы друг друга в
объятьях тугих.
Гололёд
Гололёд. Голый лёд.
Осторожно иду,
Напаряжённо иду
По зеркальному льду.
Поскользнись – и прострел,
А не то – перелом.
Как хочу побыстрей!
Но быстрее – в былом,
Но в былом быстрота…
И припомнилась мне
Высота.
Высота
В гололёдной броне.
И солдаты штыками
Вгрызаются в лёд,
И сползают с высотки
Ногами вперёд,
Оставляя багровые ленты на
льду.
«Ду-ду-ду…
Ду-ду-ду…
Ду-ду-ду…
Ду-ду-ду…»
Чёрный дятел стучит,
Оседлав высоту.
И сползают, сползают
Солдату по льду.
Но рванулось «Ура!»
Из запекшихся уст
И взметнулся над бункером
Огненный куст.
И легла тишина…
По зеркальному льду
Напряжённо иду,
Осторожно иду.
И озноб запоздалый
Ползёт по спине…
Сорок лет без войны
Я иду по войне.