4 / 6
Ëèòåðàòóðíàÿ ñòðàíèöà
4
Жил в нашем хуторе печник-
пьяница Жора Мальцов. Ему уж
за семьдесят лет — все Жора.
Вечно небритый, оборванный.
Жена от него ушла...
Ходил Жора по хуторам, на-
нимался печки дожить — этим и
кормился. Что заработает — тут
же пропьёт. Руки золотые, к ним
бы ещё голову, но и так июли его
терпели и не гнали. Как только
запьёт — кладка стала. Терпят.
Пройдёт запой, покряхтывает,
постанывает, но за дело берётся.
Попервах, пока не раскачается,
полдня в корыте глину меша-
ет, сам с собой разговаривает.
Подойду — обрадуется, давай
рассказывать, объяснять все хит-
рости своего ремесла. Слушаю
из вежливости. Как-то, чтоб не
молчать, спрашиваю:
— Жора, где мастерить на-
учился?
— За сало выучился. Я за это
ремесло кабана Астаху скормил.
— За сало?
— Ну. Ты думал, как наука
давалась. Без всяких ПТУ обо-
шёлся. Астах Каблуков на всю
округу славный печник был. В то
время мастеров много было, но
Каблукову везде первый черёд.
Я с войны пришёл — чем жить?
А жить по-людски хотелось.
Вот иду к Каблукову. «Обучи».
— «Ладно. Режь кабана, будем
в паре мастерить. Как кабана
съедим, так я тебе все секреты и
раскрою». Заколол кабана, пошёл
с ним подряжаться. Одну печь
слепили, вторую... десятую...
Тут и сало кончилось. Когда ж,
говорю, Астах, секрет свой пере-
дашь? «Так я уж передал. Коль
ухватил — пользуйся.» С тех пор
и мастерю. Щас спрос уже не тот,
скрозь водяное ставят, газ. Может,
так, что тебе вот последнюю до-
леплю — и на покой.
— Ну, Жора, твои руки еще
век нужны будут.
— «Век»... Много мне оста-
лось... Со мной и сдохнет Астахов
секрет... Слу-хай, давай я тебя
обучу!
— Зачем? — смутился я.
— Мне это не нужно.
— Сало жалеешь? А я тебя
задарма, без сала обучу.
— Да не нужно мне это... У
меня свой профиль...
—У-у-у, а говоришь век... Без
сала никому не навяжешь...
— А ты что ж, Жора, один
живёшь? — спрашиваю его.
Смотрит на меня детскими
удивлёнными глазами, что, мол,
тут непонятного, так же по-детс-
ки просто и объяснит:
— Я пьяница — кому ну-
жен...
— А зачем пьёшь так?
— Скучно...
— И что ж, ни родни, никого
у тебя нет?..
— Никого. Брат Иван был...
Пятьдесят лет как... Да... Вот
какие дела... Бра та Ивана я не
любил, — неожиданно сказал
Жора. — Эта нелюбовь с детства
мне привилась. Он старший,
я
меньший, чуть что не так, не
по нём — в рыло Он в новом,
мне обноски... Потом на улице
там, сопли начистят, к отцу не
побегишь — к нему — брат всё
же... Он: что, как? Докладываю.
А он: «Мало тебе подкинули».
Глядишь, и добавит. В злости я
рос. Ну, думаю, вот подрасту, я
тебе сопатку начищу. Подрастаю,
а и он матереет. Заведусь, бывало
за что-либо, давай кобцом на него
прядать. А он тресь — так с меня
перья сыплются, да еще смеяться.
Я пуще прежнего ярюсь.
В сорок первом его первым
подгребли. Прощай, говорит, брат.
«Прощай»—отвечаю. А у самого
злоба ещё не остыла. «Чтоб тебя,
— думаю, — убило там».
— Ты сам-то бывал когда в
злобе? — прервав свой рассказ,
спросил меня Жора.
— Случалось, — ответил я.
— Но чтоб смерти желать...
—Во, а я брату родному «Чтоб
тебя убило...» — так прямо и по-
думал. А
через год сам следом
пошёл. В сорок третьем стояли
мы за Днепром, на стыке с нами
— седьмой пехотный полк. У них
там постреливают — у нас чуть
потише. Раненых к нам переправ-
ляют. Вот носим мы их в сарай,
а сестра так на меня смотрит...
Втюрилась, думаю... Подобрал мо-
мент, подкатываюсь, цап за сись-
ку. Та как врежет—шапка чуть не
на версту улетела... —«Охолонь»,
— говорит. «А чего смотришь?»
— «На Ивана Мальцова похож».
— «Чего ж непохожим быть
— брат как-никак...» — «Брат?..»
— как обрадуется она, глаза за-
горелись, а что ещё сказать, не
знает. Чего уж говорить и так всё
ясно. Она мне: Иван, мол, ранен,
но ходячий, в полку остался. Ну,
заговорили, то, сё. Привет пере-
даю. Сам не знаю, что со мной
сталось — обид старых как не
бывало. Всё угасло, даже чудным
сквозь время видится. Ушла она, а
мне радостно, весело и при этом
тоскливо. Родная кровь загово-
рила — места себе не найду. Я
к командиру: «Отпусти вечером,
брат у меня там». «Иди, только
чтоб к утру на месте был». Я
бегом. Между нами нейтральная
полоса. Постреливают, только
без прицелу, на всякий случай,
то немец, то наши. Проскочил.
«Нет его», — говорят. — «Как
нет?» — «У него брат в соседнем
полку объявился, к нему пошёл».
Я назад. Вертаюсь, мне: «Только
был». Разминулись. Ладно, завт-
ра свидимся. А на утро сестрица
является. «Только похоронили...»
И голосит тихонько: «Где ты, про-
клятый, взялся. От тебя шёл. Пуля
вжик и нет его уж...»
ÀëåêñàíäðÌîæàåâ
ÆÎÐÀ
Ê 55-ëåòèþ ïèñàòåëÿ
рассказ
ЗНОЙ
Жара заполонила все дворы,
Вновь зной висит меж небом
и землею.
И детворе уже не до игры –
Все у реки распаренной гурьбою.
Ни облачка который день подряд.
Пьют осы виноградный сок
нахально,
И клонит лист к земле увядший
сад
И шепчет что-то ей исповедально.
Измученная черная земля
Расщелинами тщетно просит влаги.
Лишь серые метелки ковыля
Живой волной еще метут овраги.
Чем нам помочь истерзанной
земле?
С какой мольбою Богу
поклониться?..
Храм светится крестами на горе,
Но в спешке дней к нему нам
не пробиться.
МЕТЕЛЬ
Изменил мне милый, изменил,
В ночь прогнал, в дому замки
сменил.
Я по снегу белому одна
Прочь от дома в чащу побрела.
В ночь да в стужу ночью труден
путь,
Не присесть в сугроб, не отдохнуть.
И хохочет белая метель,
Стелет мне, покинутой, постель.
И давно б я в ту постель легла,
Но внезапно расступилась мгла,
И вдали, над пустошью крутой,
Огонек зажегся золотой.
Я брела, а он меня манил
И мою судьбу от бед хранил.
Огонек неярок был и мал,
Но, что надо делать, понимал.
Вот и ты, мой друг, в любые дни
Огонек в душе своей храни,
Чтоб когда-то он в недобрый час
Чью-то жизнь своим сияньем
спас!
МОНОЛОГ
Все какие-то дела,
Все в пробежку, все вдогонку,
А вот просто ты б смогла
Взять и отойти в сторонку,
Прицениться, посмотреть
Той ли движешься дорогой?..
Жизни всей осталась треть –
И не мало, и не много.
Чтобы я с таким осталась!..
Прочь! В пустыню, в поле,
в лес!..
Вдруг мне зеркальце попалось.
Глянула... и гнев исчез!
* * *
Я поре надежд и счастья
Помашу сейчас рукой.
Жизнь промчалась! Вот
и здрасьте!
Здрасьте, старость и покой!
Было дело – были всходы,
Колосилось да цвело.
И какие наши годы!
А поди ж ты, – унесло!
Как же быстро раскрутился
Жизни смотанный клубок.
Только, кажется, родился,
Глядь – уже и вышел срок.
Что же мне теперь вдогонку
Жизни прожитой кричать:
«Я все та еще девчонка!
Разреши дозоревать!»
Ну, никак душа не хочет,
Чтоб ее огонь погас.
Жаль, заветный тот клубочек
Не смотать еще хоть раз.
* * *
Пожалей меня в конце пути,
Теплыми руками обхвати,
Мягкими губами растревожь,
Чтоб по сердцу пробежала
дрожь.
Нам с тобою нечего терять:
Порознь петь и порознь
горевать.
И не оглянуться нам в пути,
И прилюдно рядом не идти.
Жаль, но вместе жизнь нас не свела,
На двоих нам крыльев не дала.
Только тайное сиянье глаз,
Как огонь, всю жизнь сжигает нас.
Ты за эти отблески огня
Пожалей в конце пути меня,
Теплыми руками обхвати,
Грешным поцелуем освяти!
Îëüãà Ãóáàðåâà
ÎÃÎÍÅÊ ÇÀÆÅÃÑß ÇÎËÎÒÎÉ
Вдруг, да встанут за спиной
Те, которых обижала?..
Ты одна? – Так и одной
Можно намудрить немало!
Там, где ступишь, – что взойдет?
Слово скажешь – чем ответят?
Свет ли добрый упадет,
Иль пройдешь – и не заметят?
Погляди, не торопись,
Может, что еще успеешь –
Иль свою поправишь жизнь,
Иль чужую пожалеешь.
На судьбы тугую нить
Все нанижется по счету.
Хочешь что-то изменить?
Принимайся за работу!
* * *
Наплевать, что дорога разбита,
Что ботинки малы и грубы,
Лишь бы только была не забыта
Та тропинка из нашей судьбы.
От нее начинались все звезды,
Что светили нам через года.
И морзянкой на наши вопросы
Нам они отвечали всегда.
Светом полнятся дальние дали,
Золотится в бокалах вино.
Мы о многом еще не слыхали,
Но о многом забыли давно.
Потому и разбита дорога,
Что немало пришлось покружить.
Вот бы нам достучаться до Бога,
Чтоб еще попроситься пожить!
ЗЕРКАЛЬЦЕ
«Свет мой,зеркальце, скажи...»
А.С.Пушкин
Хочешь, в тереме высоком,
Хочешь, в поле у межи
Буду ждать тебя, мой сокол, –
Ты мне только «Да!» скажи...
Глянул сокол гордым оком
И изрек, зевая всласть:
– Из твоих высоких окон
можно запросто упасть!
А в полях – мошки без счета,
И загнешься от жары.
Мне лечиться неохота
От укусов мошкары!
Я внимательно вгляделась
В соколиные черты:
И куда, скажи, все делось:
Страсть, порыв, полет мечты?
Раньше было – крылья, перья
Доводили до греха.
И кого люблю теперь я?..
Неужели, петуха?
Некоторое время Жора мол-
чал, старательно перемешивая
готовую глину. Я хотел тихонь-
ко удалиться, но он остановил
меня.
— Я ведь потом женился на
ней, на Люське. Люськой звали
сестрицу. Она со мной три года
жила и всё маялась, маялась... А
мне горько такое, я выпью, вы-
пью... А она собралась и уходит. Я
ей: «От брата, небось, не ушла б».
— «Нет, не ушла б». «Чем же он,
брат, тебе лучше моего угодил?»
А она... Ушла...
1993 г.
Ìîé äðóã Àëåêñàíäð Ìîæàåâ
Так уж сложилось в нашей писа-
тельской организации за последние
двадцать лет: хорошо говорить толь-
ко об умерших писателях, о живых
— молчать, или как ныне усилиями
некоторых — трубить плохое. Мне
бы хотелось сломать такую тради-
цию: говорить хорошее прежде всего
нужно о живых писателях, тем более,
если они талантливы, если по лите-
ратурному мощны, если честны и до
бесконечности порядочны, принципи-
альны и бескомпромиссны.
Таким и вижу я тебя, Саша, вижу
много лет и все эти годы дорожу на-
шей дружбой. Хотелось бы сказать
тебе много хорошего, исписать всю
эту нашу газету восторженными эпи-
тетами, но думаю, что тебе это не
надо, потому что настоящий писатель
и настоящий мужчина не собирает
бумажных доказательств своих за-
слуг, — он пишет книги — честно и
правдиво.
Хочу сказать лишь одно: часто
к нам приходят литераторы и гово-
рят: «Вот у меня уже четыре (пять,
шесть) толстых книг, этого хватит
для вступления в Союз писателей?»
Всегда хочется ответить так: «Напи-
шите одну книгу, пусть небольшую,
пусть тоненькую, но такую, как у
Александра Можаева, — и тогда вы
смело можете становиться в один ряд
с писателями России!»
С днём рождения тебя, Саша! И
много, много новых книг…
Алексей Береговой, член СП России