4 / 6
Ëèòåðàòóðíàÿ ñòðàíèöà
4
¹9 – 2011 ã
Бог дал Владимиру Дмитриевичу Фо-
менко на старости лет счастливо посидеть
на завалинке, неспешно поразмышлять о
жизни, глядя из окошка собственного дома
в станице Старочеркасской. Он тихо радо-
вался подарку судьбы, крутому повороту
образа жизни. Не верил свалившемуся сча-
стью сбежать из города, с глаз писательс-
кой организации, парткомов, месткомов,
от пустопорожней болтовни и иезуитского
самоедства, подальше от фальши, от графо-
манов, от дураков и анонимов, от зависти и
лести. Как хорошо, как радостно встречать
каждый Божий день в одиночестве, погру-
жаясь в свои заветные мысли, слушая стук
собственного сердца...
– В Старочеркасске я продлил себе
жизнь, – сказал мне однажды Владимир
Дмитриевич на лестничной площадке в
Ростиздате. – Раньше я отдыхал на каждом
этаже, сейчас шагаю через две ступеньки,
как молодой.
Он соскучился по физическому труду,
крестьянской работе на свежем воздухе. На
гонорар из Москвы купил столетний дом
в старинной казачьей станице. В придачу
– соток пятнадцать земли, сараи, подвал.
Хозяйство давно обветшало и требовало
капитального ремонта. Фоменко засучил
рукава, вздохнул полной грудью: раззудись
плечо, размахнись рука…
Фундамент просел, врос в землю. Сте-
ны из дубовых пластин за сотню лет пере-
косились от наводнений. Фоменко взялся
выправить дом, поднять углы. В молодости
видел в Нахичевани, как армяне домкратами
поднимали угол двухэтажного деревянного
дома. Добыл у кого-то старинные винтовые
домкраты, нанял двух помощников. Жена
Ирина Иосифовна не на шутку перепуга-
лась:
– Володя, прекрати!
– Володя, перестань!
– Володя, ты не Геракл!
Володя счастливо улыбался и ладонью
вытирал пот со лба.
Он был упрям. Выровнял стены, на-
растил фундамент. Старый курень обрел
правильную геометрию. Фоменко был сча-
стлив. Подбоченясь, он играл мускулами
перед женой:
– Геракл, Геракл!
Близкие и друзья знают его ботаничес-
кие эксперименты на старой груше во дво-
ре. Он умудрился привить и вырастить на
подвоях шестнадцать разных сортов яблонь,
груш и айвы.
Кажется, в 1986 году я навестил Влади-
мира Дмитриевича в Старочеркасске. Он
долго водил меня по огороду, во дворе. По-
казывал ржавые древности, развешанные на
стенке сарая: стремена, остроги, пушечные
ядра, каменные жернова, медные кувшины.
Все это он находил во дворе и лелеял мысль
откопать если не клад, то какую-нибудь
скульптуру.
Наконец сели за столик под знаменитой
грушей. Угостил меня своим виноградным
вином, салатом из помидоров и огурцов,
жареными карасями и отварной картошкой.
Заставил сорвать со старой груши красноще-
кое яблоко. Улыбаясь загадочной ироничной
улыбкой, спросил как бы невзначай:
– Вы, наверное, думаете, что я жду от
вас писательских новостей? Знаете, что от-
ветил Марк Аврелий гонцам из Рима? «Ах,
оставьте политику. Пойдемте, покажу, какая
у меня замечательная капуста выросла.»
Вот-вот! Съешьте сначала это чудесное яб-
локо, выросшее на груше…
Конечно, говорили мы и о литературе.
Он сказал, что пишет тюремные записки,
пишет с наслаждением. Позже, когда я про-
читал их в журнале «Дон», понял, почему
«с наслаждением». Записки из камеры по
духу были близки «Запискам из мертвого
дома» Достоевского. По ярко выраженному
христианскому чувству, любви к падшим.
Фоменко с восхищением писал о сокамер-
никах, людях необыкновенных профессий
и судеб. Он обога-
тился общением
с этими людьми
и не жалеет, что
попал в застенки
НКВД.
Старочеркас-
ские годы жизни
Фоменко остались
в народной молве,
обросли фолькло-
ром, легендами.
За десять лет, что
я живу здесь, до-
велось услышать
много забавного
о писателе. Кое-
что я записывал в
свой дневник.
«Местный кра-
е вед и селькор
Ана то лий Тка-
ченко:
– Если выпить,
могу рассказы-
вать про писателя
Фоменко сутки
напролет. Он меня уважал. Первым делом
давал десятку: «Это тебе, Анатолий, на про-
пой за твой прекрасный характер…»
А случаев сколько хочешь! Например,
у нас много рыбаков. А Фоменко их всех в
заднице оставил! Он идет на рыбалку обяза-
тельно с блокнотом и карандашом. И заки-
душка в кармане. Кинет закидушку, сядет в
холодок и строчит в блокнот. Пишет-пишет
– и вроде задремал. Колокольчик – дзинь-
дзинь! Писатель хватает леску и на плечо.
Выволакивает сазана на десять кило, и на
кукан! Отдышится, опять кидает снасть. И в
холодок. Опять строчит в блокнот. Колоколь-
чик дзинь-дзинь! Выволакивает еще сазана
на десять кило. Идет домой, два сазана через
плечо и готовый рассказ в кармане».
«Сосед-тракторист Иван Федорович:
– Приехал к нам из Ростова совсем боль-
ной, губы синие. Ни курить, ни пить нельзя,
взялся беречь себя. У моей сестре черная
коза была, вымя по земле волочилось от
молока. Писатель стал к сестре ходить с
медной кружкой. Сестра козу доит, а он с
кружкой наготове стоит. Три кружки выпьет,
похлопает по животу и идет домой, посви-
стывает. Два года пил козье молоко. После
этого под лопату без передышки двадцать
соток огорода вскопал под зиму…Бабы бре-
хали, что он про сестру в книжку поместил.
И козу сфотографировал.
Я ему через забор говорю:
– Митрич, у меня бабушка жива, девя-
носто два года. Атамана Краснова видела в
1918 году на нашем майдане. Ты бы записал,
пока жива. Или про племянника напиши,
он трехлитровую банку самогона за один
присест выпивает.
А он смеется:
– Это, Иван Федорович, вдохновения
надо дождаться. Без этого дела, например,
Лев Толстой строчечки и той не напишет».
«Антонина Петровна, садовод и цвето-
вод:
– Брал у меня черенки с яблонь «комсо-
молка», «пепин» и «белый налив» для при-
вивки на своей груше. Персики посадил.
Пенсия маленькая; буду, говорит, туристов
водить и за деньги фрукты продавать. Го-
родской человек, а не порченый. Наши ка-
заки водку пьют, а он о копейке для семьи
думает.
– Поглядите, люди добрые, как писа-
тель картошку содит! Ковырнет лопатой,
и по рассеянно-
сти забудет клу-
бень бросить. И
так весь рядок
вхолостую. Ин-
тересно, а что
он осенью со-
бирать будет?
Жена с тяпкой
р я д ом и д е т,
землю как дро-
ва рубит: хрясь-
х р я с ь ! Об о е
культурные, в
белых шляпах
и в очках . У
жены, говорят,
пенсия сумас-
шедшая…»
Познакомил-
ся я с Владими-
ром Дмитрие-
вичем, дай Бог
памяти, зимой
1972 года в Ро-
стове, на семи-
наре молодых
литераторов. Попал в семинар Фоменко, и
он прочитал мои рассказы. Помню чувство
стыда, когда увидел свою рукопись с каран-
дашными пометками. Владимир Дмитрие-
вич подчеркнул не только удачные места,
но, главное, выставил напоказ натяжки,
штампы, лишние слова, красивости. Более
того, он исправил орфографию, опечатки,
убрал лишние знаки препинания. Словом,
потыкал носом студента Литературного
института!
Рукопись и рецензия на первую книжку
«Телеграмма» хранятся у меня как напут-
ствие, как уроки мастера. Фоменко повлиял
на мое отношение к слову, к писательскому
труду, к переоценке авторитетов в литера-
туре.
Мы общались с Владимиром Дмитрие-
вичем до самой его кончины не так часто,
но всегда очень насыщенно, предметно,
споря и желая спорить, доходить до сути,
до ясности. Как живительны были для меня
разговоры с ним о литературе!
– Какие мы писатели? – как всегда за-
пальчиво и убежденно говорил он. – У нас
в Ростове один настоящий писатель -– Вита-
лий Семин. Большой писатель! И вот травят,
грызут. Он перестал из дома выходить. Даже
со мной не хочет видеться. Вы думаете, ста-
тья в «Правде» – щелчок по носу? Обухом
по голове! Бубновый туз на фуфайку! Теперь
ни одно издательство не посмеет выпустить
«Семерых…» Меченый! Каково ему, а? Бо-
юсь, что сломается, сломают. Ведь и наши,
свои, едят в «Молоте», в журнале «Дон», на
собраниях. Ни одна собака не спросила, на
что живет Виталий. Боюсь за него.
В другой раз Владимир Дмитриевич
говорил о Семине как-то по-домашнему,
по-отцовски. Радостно потирал ладони,
смотрел на меня, не моргая ясными, как у
подростка, влажными глазами.
– Посмотрите, как он вяжет слова…
Как точна, предметна и прозрачна каждая
фраза. Так, наверное, работает скульптор,
нащупывая характерную складку. Чтобы
оценить писателя, я смотрю на диалоги, на
прямую речь. Тут не проведешь. Одна не-
верная интонация – и скулы сводит, как от
зубной боли. У Виталия слово лупится, как
цыпленок из яйца, от внутреннего толчка,
от необходимости. Заметьте, он никогда без
дела не описывает предмет или человека,
все у него является само собой и как бы
без участия писателя облекается в слова.
Так умеют только большие мастера, Лесков
например. Я как-нибудь непременно позна-
комлю вас с Виталием…
Привожу из своего дневника некоторые
высказывания Фоменко.
«Вчера читал роман А. о рабочем классе,
о заводе… Бог ты мой, какая халтура! Не-
что натужное, скрипучее, склизкое, дурно
пахнущее. В местных газетах хвалят: акту-
альная тема…»
«Вы спрашиваете о романах П.? Какой
он писатель! Медведь на ухо наступил. Не
слышит слово. Вот и пишет «духмяный»,
«блескучий». Запаривает по роману в год
и дает этот комбикорм доверчивым лю-
дям…»
«Написал для Ростиздата внутреннюю
рецензию на роман Н. Он неплохой человек,
мы общаемся, но… Не могу переломить
себя…Пафосно-колхозный сюжет. Идейная
любовь. Конъюнктура просто неприличная,
ублюдочная. Спекуляция на теме. Писателю
за шестьдесят, есть неплохие книжки. И вот
халтурит, врет, приспосабливается…»
«Писатель К.? Гм… живой классик.
Собрание сочинений при жизни. Писатель
хороший, а человек – ещё лучше. Ордено-
носец, лауреат. Весь государственный, по-
ложительный. Носит значок, заседает. Я не
люблю писателей, которые служат…»
«Писатели вырождаются. Появились
пожилые начинающие поэты. Очень ак-
тивные, навязчивые, хамовитые. Каким-то
образом получают писательские билеты.
Ездят по области, рассказывают на встречах
сальные анекдоты. В гостиницах пьют по-
скотски, пишут анонимки друг на друга. Их
становится все больше. Я уже давно не хожу
на собрания…»
«Вы не смотрите, что я ворчу. Я незлобив
и многое прощаю. Литература другое дело,
это святое. Тут нельзя врать, притворяться,
халтурить. Писателю полезно воздержание.
Лучше в огороде покопаться, чем вымучи-
вать каждый день писательскую «норму».
«Знаете, я сделал открытие. Графоманов
у нас любят. Любят пафос, многословие,
чувствительность, забубенность. Семина,
Трифонова, Твардовского, Абрамова не
читают. Тут думать надо. Графоман ближе,
понятнее…»
«Кому сегодня нужны мои книжки? «Па-
мять земли»? «Человек в степи»? Мое время
ушло. Сейчас время развлечений. Спрос
будет на легкое чтиво. Бал будут править
графоманы, а большие писатели вымрут».
Помню, как в начале нашего знакомства
Владимир Дмитриевич требовательно и под-
робно расспрашивал меня. О родителях, о
сестрах, о семье. Что я умею делать своими
руками, то есть, какими владею ремеслами.
Где живу и что из хозяйства держу. Сколько
зарабатываю. Как пишу, что читаю и у кого
учусь. Есть ли в Кашарах рыбалка, охота?
Основательно расспросив, рассказывал о
себе:
– А я после войны, когда писал целинс-
кие рассказы и жил с семьей несколько лет в
поселке Целина – держал хозяйство. Корова,
куры, поросенок, даже кролики были. Иначе
не прокормишься. Да еще охотился на за-
йцев, диких гусей, куропаток. А в Кашары,
помню, меня пригласил знакомый директор
совхоза, поохотиться. Я был тогда в Цимле,
на стройке плотины.
Из Цимлы до Кашар ехали на полутор-
ке. Бесконечная степная дорога с нищими
хуторами, балками, стойлами коров и ота-
рами овец. В Кашарском совхозе, в степной
Âàñèëèé Âîðîíîâ
ÆÀÆÄÀ ÆÈÇÍÈ È ÑËÎÂÀ
Ê 100-ëåòèþ ïèñàòåëÿ
Эссе