4 / 6
Ëèòåðàòóðíàÿ ñòðàíèöà
4
Хулиганство
Тебя я поцелую. Только:
когда и сколько захочу!
Нет, я тобою не верчу.
И апельсиновою долькой
тебя я не возьмусь морочить,
выдавливая жгучий сок
по капелькам на язычок.
Не стану целовать и ночью,
когда – вдвоём,
и спит свидетель…
Я схулиганю среди дня.
Пускай вокруг толпа, возня,
и – настежь дверь,
и в окна – ветер!..
Оцепенев до немоты,
осмелишься ли безоглядно
тот поцелуй вернуть обратно?..
Останешься мне должным ты!
Пробел
Ты вольный? – Так, вольному воля.
Блаженный? – Блаженному рай.
Всё сам по себе выбирай.
Мне – знанья
приличная доля
(добычей натруженных нервов!)
была по плечу бы, как раз.
Бесценный, полезный запас
в амбары ментальных резервов!
Ко множеству тайн мирозданья
смогу подобрать я ключи.
Пусть знанья прямые лучи
дают направленье старанью:
на знанье
мы рай обменяли.
Но есть и усердью предел.
Я знать… не хочу
(пусть – пробел!)
любишь ли ты,.. и – меня ли…
Модель сезона
Звездным светом наряжусь,
световым зажгусь фотоном:
моделирую, тружусь
я над солнечным фасоном!
Над кипением цветов
разлетающихся линий…
Силуэт почти готов,
и показ
не отменили.
Неба подиум до звезд
ждущей выгнулся дугою!
День, другой – и на помост,
что дорогой дорогою
внемлющий чарует мир,
я вспорхну в лучах фасона…
Высший стиль бесспорно мил:
вновь… любовь –
модель сезона!
Исполнение
Немайской спелостью налит восток,
такой, что чудится – вот-вот
на плечи
скользнёт,
прошедшей осенью помечен,
тот в поцелуях огненных листок,
что девять месяцев
тлел меж страниц
добром на исполнение желанья!
И в утреннем потоке ожиданья –
лучей, надежд, весенних лиц и птиц –
замру,
прижав, как мать своё дитя
к налившейся груди,
любви колечко…
Листок берёзы одолень-сердечком
среди страниц души и бытия
молил… и вымолил мне
майского тебя!
Мама, здравствуй
Исчертили вечерние тени
частой лестницей улицу нашу.
Я взбираюсь по ней
еле-еле,
вкривь мотая дорожную пряжу…
Сколько раз тот знакомый клубочек
(то сверну, то опять размотаю...)
мной катался… Привычен и точен,
как сезонный маршрут
птичьей стаи,
этот путь.
Но ни разу – ни разу! –
не вязалась дорога узлами…
Сердце точится, словно проказой…
Как же так!?..
Никогда, больше, маме
я уже не скажу: «Мама,
здравствуй»…
В отчий дом,
связь храня поколений,
я войду… и наследую сказку
и тепла материнского гений:
–
Мама, здравствуй!
Фиалковое
На счастье
мир окутал дым,
фиалковый поток…
Как мамин газовый платок,
что с ней – боготворим.
Он был фиалковым на цвет,
фиалковым на дух…
Он был, чтоб не солгать, на слух –
фиалковый букет!
Как в счастье, с мамой заодно,
фиалками звеня
(тихонько, только для меня!) –
меня он вёл в кино.
И всё равно
о чём, о ком
кино и этот мир,
когда фиалковый кумир
сквозь окон ряд…
сквозь ряд икон…
ведёт,
ведёт меня в кино!
Фантом
Другим в противоядие
твоя любовь задумана.
Не отрекайся лишь:
меня хранишь!
Как древнее распятие
от лунного, заумного –
средь коридоров, ниш…
меня хранишь.
Рвёшь узы и объятия,
что без тебя запутаны.
Не мстишь и не коришь:
меня хранишь.
Любви фантомной мантией
от мутного-беспутного
хранишь святую тишь.
Меня хранишь.
Первоклассный человек
Губами влажными
к оконному стеклу
приклеился берёзовый листочек…
Мы ставим в жизни много
всяких точек,
не точка ли и этот поцелуй?
На чём-то детском,
на беспечности,
на лете…
Упёрся год в сентябрьскую ступень,
чтоб взять её – и в самый
первый день.
А с ним и я возьму ступень,
поверьте.
Здесь все великие открытья –
для меня!
Они войдут – как входит
в час минута,
как входит в жизнь мою и это утро –
в моё досотворяемое Я.
Ведь первоклассным человеком
во сто раз (!)
важнее быть, чем просто человеком.
Вся жизнь была для этого
разбегом:
сегодня я…
взлетаю
в первый класс! –
Класс!..
***
Концерт в протестантском храме...
При нас прихожане вышли.
И мальчик смешной с вихрами,
макушкой метра чуть выше,
смотрел озорно и дерзко –
живой протестантский ангел,
мелькнувшее рядом детство
старинных Германий-Англий.
И вот – в полумраке свечи,
суровая мощь органа...
В смертельной тоске весь вечер
мне свечка одна моргала.
И было зачем-то надо
(хоть сердце сжигала жалость),
чтоб в рокоте звукопада
она до конца держалась.
А мир становился плоским,
готическим, угловатым;
за пришлым тщедушным лоском
вставал изначальный фатум.
Железных созвучий жала
секли восковое тело,
и свечка, горя, дрожала...
Но свечка, дрожа, горела!
И гул, набирая силу,
то в чернь отливал, то в алость.
И что-то вдали светило,
и что-то вблизи сбывалось.
***
Если случай представится –
знаешь, я думаю так:
хорошо было б нам поселиться –
не смейся – в деревне...
Пусть не жжёт беспорядочных
мыслей и дел маета,
пусть не ухает в пропасть,
а медленно шествует время.
Если случай потрафит –
вдруг выскользнем разом из пут,
посреди листопада очнёмся
и сердце услышим.
Нас обнимет извечный
осенний древесный испуг
перед листья сжигающим
внутренним пламенем рыжим.
Успокоясь, подробно
во всём разберёмся потом:
может, что-то исправить
и сделать пока что не поздно...
Будет снегом по окна
засыпан наш маленький дом,
будет печься пирог,
будет мир не открыт и не познан.
И в его лабиринт
мы себя навсегда увлечём,
даже станем счастливыми,
если представится случай.
И тогда обо всём –
и о том, и о сём... ни о чём –
расскажу тебе сказку.
Ну что ты смеёшься?
Послушай...
***
Небо близко – у самых глаз,
луг во весь горизонт – цветущий,
под идущей на солнце тучей
мгла прохладная разлеглась.
Небо близко. Душа легка.
Эта даль ей уже роднее,
чем мои разговоры с нею,
бег волны, аромат цветка.
Неужели ей путь туда,
где желаниям быть убитым,
где по мёртвым пустым орбитам
мчит душа, планета, звезда?
Сиротинка, моя душа!
Всё равно прекратится время,
всё короче пространство брея,
постоянно огонь туша.
И наступит ничто, нигде –
без следа, без лица, без вести...
Нет, уж лучше нам сгинуть вместе –
в чернозёме, в песке, в воде.
***
Дожди, метели и туманы,
завеса, сито, помело...
Рассветы даже не румяны –
белесо, серо и бело.
Растёт к природе недоверье
от снежных клоунских реприз.
Но, может быть, за белой дверью
весны готовится сюрприз?
И кажется, от нас зависит –
но только непонятно, как –
старанье солнца в мутной выси,
работа ветра в облаках.
Всё чаще слышится оттуда –
всё ближе, ближе, на ходу –
предупреждение от чуда:
«Расту! Иду! Не обойду!»
И вдруг, отдёрнутая резко,
скрывавшая дела весны,
сорвётся вьюги занавеска,
впустив поток голубизны.
Ума палата, сердца опыт
уже не значат ничего, –
Собой всё скроет и затопит
слепое света торжество.
***
Эпикурейство природы...
Против, вразрез, вопреки –
жизни заполнены броды,
ниши, углы, островки.
Мудро довольствуясь малым,
яркий шальной самотёк
мчится стремительным валом,
скачет, щебечет, цветёт,
празднует дни и мгновенья,
дышит... Но кое о чём
подозревает, наверно,
смутным подспудным чутьём.
Нежное буйство сирени,
тёмный экстаз глухаря,
сердца и бунт и смиренье –
зря это или не зря?..
***
А весною воздух такой тлетворный –
это просто ума растленье.
И во всём пульсируют солнца волны
и особой весенней лени.
И в крови кипит «Болеро» Равеля
монотонным тягучим бредом;
тонешь в ритме, сердце с умом
не сверя,
сам себе до конца не ведом.
«Быть – не быть» приемлемо лишь
условно.
Всё единым движется током,
не делясь на звук, движенье
и слово,
перед ярым солнечным оком.
И в конечность жизни веришь едва ли.
Только холод пройдёт по коже
вдруг при виде мёртвой пчелы
на грядке,
что на смерть на саму похожа.
...И кружит в пчелином алчном
полёте
томный воздух хмельнее хмеля –
как триумф весенней творящей
плоти,
как финал «Болеро» Равеля.
Ãàëèíà Ñòóäåíèêèíà
Ìåíÿ õðàíèøü...
Íàòàëüÿ Àòëàíîâà
Åñëè ïðåäñòàâèòñÿ ñëó÷àé
—Ты даже не представляешь, как
я счастлива.
— Все в этой жизни относитель-
но, — ответил он туманно.
Серафима Алексеевна и Василий
Петрович сидели за столом в про-
хороший актер. У него недорогие, но
добротные вещи. Ухоженные ногти.
Открытая улыбка... Он вполне мог
сойти за директора небольшого пред-
приятия или бизнесмена «средней
руки».
К Серафиме Алексеевне Василий
Петрович заехал из Пятигорска, где
две недели провел у одной из своих
невест по почтовой переписке. Он
любил знакомиться с женщинами
через объявления в газетах, типа
— «материально обеспечена, ищу
серьезного мужчину без вредных
привычек для совместного прожи-
вания...»
Ездил он и в Луганск—на Украи-
ну, и в Крым. Предпочтение отдавал
курортным городам. Частенько после
знакомства «материально обеспечен-
ные» невесты даже оплачивали про-
ездные билеты. Обычно он гостил
неделю или максимум —две! Всегда
провожали Василия Петровича со
слезами и причитаниями. Настоя-
щий мужик, он умел расположить
к себе невест, их родственников и
знакомых.
— Петрович, — молила Серафи-
ма Алексеевна.—Может, все-таки ос-
танешься? Ведь нам вместе хорошо!
Куда ты бежишь?! Не кажется тебе,
что ты убегаешь сам от себя?
— А? — переспрашивает Пет-
рович.
— Говорю, от себя не убежишь!
— всхлипывает Серафима Алексе-
евна.
— Ну, да, — легко соглашается
Василий Петрович. — Ну, да...
И вот поезд «Новороссийск-Рос-
тов». Затем на автобусе — в Белую
Калитву. Поднявшись на третий этаж,
Василий Петрович открыл ключом
дверь своей квартиры, переступил
порог и замер. У окна кухни из при-
хожей он увидел старшего сына. Тот
стоял под форточкой. Курил. Свежий
Àëåêñàíäð Êðàâ÷åíêî
Ïðèâû÷êà æåíèòüñÿ
рассказ
сторной кухне. Серафима Алексеев-
на недавно купила трехкомнатную
квартиру улучшенной планировки в
спальном районе портового города
Новороссийска.
Доктор медицинских наук Сера-
фима Алексеевна Антипова два года
назад переехала из Краснодара, где
преподавала в медицинском универ-
ситете, поближе к морю.
Они познакомились в санато-
рии.
Василий Петрович Горев был
высокий, крупный мужчина. До
пенсии он работал прессовщиком на
металлургическом заводе и от этого
«глухарил». На одно ухо и вовсе
оглох и частенько в разговоре, чуть
склонив голову набок, он переспра-
шивал: «А?..» Несмотря на такой вот
явный недостаток, Василий Петрович
пользовался полным успехом у жен-
щин. Всегда аккуратный и неспеш-
ный, умеющий держать паузу, как